Summary. The report is devoted to reflection of an archaic opposition "belonging to one's own world" vs "belonging to alien world" in Russian.
Деление мира на "свое" и "чужое" было одной из важнейших, если не самой важной операцией в процессе его осмысления архаическим человеком. Картина мира современного человека сильно отличается от архаической, но роль архетипического противопоставления "своего" и "чужого" по-прежнему чрезвычайно велика, что находит отражение в фактах языка и речи.
Противопоставление "своего" и "чужого" проявляется, например, в современном употреблении некоторых имен и именных групп. Так, актуальностью этой оппозиции можно объяснить подмеченные Е. В. Урысон различия в сочетаемости слов, обозначающих умерших людей [5, 182-187]. Например, слова покойник 2, умерший, усопший и почивший, в отличие от слов мертвец, мертвый, покойник 1, хорошо сочетаются со словами типа прах (прах усопшего), могила (над могилой почившего) (ср. *тело мертвеца) и т. д., с названиями социальных, ритуальных действий (проводить умершего в последний путь), есть также некоторые другие различия, опускаемые здесь за недостатком места. В архетипической модели мира оппозиция "живой-мертвый" является вариантом противопоставления "принадлежащий к своему миру" - "принадлежащий к чужому миру". Мы считаем, что причина различной в сочетаемости слов указанных двух групп определяется тем, что словами мертвец, мертвый обозначают тех, кто однозначно принадлежит "чужому" миру неживых (ср. тж. слово мертвяк, которое может обозначать нечисть, никогда и не бывшую человеком), а в словах умерший, усопший, почивший сохранено указание на то, что те, о ком идет речь, были "своими", а возможно и на то, что частица этой принадлежности к "своим" сохранена до момента речи. Другой пример сохранения в современном русском языке синонимии "мира мертвых", "мира изгоев" и т. д. как вариантов "чужого мира" видим в семантике слова отпетый (напр., отпетый мошенник, отпетый негодяй). Ю. М. Лотман и Б. А. Успенский в этой связи пишут, что "этимологически оно означает приравнивание отщепенца, изгоя к мертвецу (по которому совершен обряд отпевания: Таким образом, исключенный из "мира" оказывался соотнесенным с потусторонним светом:" [2, 115].
Этимологические исследования вскрывают архетипические связи эмоциональной сферы с областью "своего". Э. Бенвенист приводит интересные данные об индоевропейском прилагательном, восстанавливаемом как *priyos, из которого развилось др.-русск. прияю и имя деятеля приятель. Суммируя имеющиеся сведения он делает вывод о том, что и.-е. корень *priyos имел значением личной принадлежности, подразумевающее не юридическое, а аффективное отношение к "себе", и всегда способное принять эмоциональную окраску, так что в зависимости от обстоятельств оно обозначает то "(свой) собственный", то "милый, дорогой, любимый" [1, 358].
Связь эмоциональной сферы и области "своего" проявляется в языке и в настоящее время. Так, в упомянутой выше статье Е. В. Урысон отмечается, что "горюют", "тоскуют", "скорбят" и т. д. только по тем, кто обозначен словами первой выделенной ей группы (покойный, усопший и т. д.), в значении которых, как указывалось выше, есть указание на связь с "этим, своим" миром. В русском языке существует также довольно большой корпус устойчивых и квазиусточивых словосочетаний, подтверждающих связь эмоций и "своего". Рассм., напр., конструкцию Х принамает У близко к сердцу - выражение содержит прямое указание на то, что Х переживает (волнуется, печалится и т. д.) именно потому, что относит У к ближайшей, то есть "своей" сфере.
Как известно, в архаической модели мира противопоставление "своего" и "чужого" интерпретируется также и в аксиологическом плане - в виде оппозиции "хороший-плохой" с отрицательной оценкой всего, что принадлежит "чужому" миру. Этот факт также получил отражение в языке.
А. Б. Пеньковский отмечает общую для всех славянских языков специфику семантической структуры производных, образующих лексические гнезда с корнем чуж- / чужд-, которые представляют комплекс взаимосвязанных значений: "чужой" > "чуждый" > "враждебный" > "плохой". Например: др.-рус. чужий (щужий) "чужой", "чуждый", "злодей", "нечестивец", "отвратительный"; чужати "отвергать", чужати ся "свирепствовать" и др. [4, стлб. 1550 сл.], старорус. чуждаться "гнушаться", "брезговать" [3, 55). Кроме того, в обширном материале, относящемся к XIII-XIX вв., А. Б. Пеньковский наблюдает следующую закономерность: в контекстах типа Нам очень не нравился его отъезд в чужие краи, в Италию (С. Т. Аксаков. История моего знакомства с Гоголем) первый член пары "чужие краи - свой край" свободно использовался в значении реальной единичности, сопряженном изначально с отрицательной оценкой. Он предлагает рассматривать соответствующие случаи в ряду таких словоупотреблений во множественном числе, как: Я университетов не кончал и под., и высказывает предположение о том, что "функционально - семантическим центром таких форм: следует считать генерализующее обобщение, генерализацию, которая становится основой для пейоративного отчуждения. Сущность последнего состоит в том, что говорящий, отрицательно оценивая тот или иной объект,: исключает объект из своего культурного и / или ценностного мира и, следовательно, отчуждает его, характеризуя его как элемент другой, чуждой ему и враждебной ему: культуры, другого - чуждого - мира" [3, 57].
В языке до сих пор проявляются также архаические представления о "неизвестности", "нерасчлененности" "ЧУЖОГО" мира, который, по выражению А. Б. Пеньковского, был для архаического сознания "миром форм множественного числа со значением однородного множества и миром нарицательных имен, в котором и собственные имена функционируют как нарицательные"
[3, 59). Связанное с этим явление отчуждающего обобщения находит выражение в поговорках типа "бур черт, сер черт - все один бес", в употреблении генерализующего "всякий", в переводе единичности в собирательность (возможно совмещение этих способов: Буду я деликатничать со всяким хулиганьем!) и т. д.
Противопоставление "своего" и "чужого" является универсальной, но ее проявление в русском языке имеет ряд особенностей. Среди них следует отметить выработанную русским просторечьем систему обращений, этимологическую связь концептов "чужой" и "чудо", "другой" и "друг" и некоторые другие.
Литература
1. Бенвенист Э. Общая лингвистика. М., 1974.
2. Лотман Ю. М., Успенский Б. А. "Изгои" и "изгойничество" как социально - психологическая позиция в русской культуре преимущественно допетровского периода: ("Свое" и "чужое" в истории русской культуры) // Труды по знаковым системам. Вып. XV. Тарту, 1982.
3. Пеньковский А. Б. О семантической категории "чуждости"
в русском языке // Проблемы структурной лингвистики:
1985-1987. М., 1989.
4. Срезневский И. И. Материалы для словаря древнерусского языка. СПб., 1893.
5. Урысон Е. В. Покойник vs мертвец (идея личности и общества в обозначениях умерших) // Язык. Культура. Гуманитарное знание. М., 1999.
Деление мира на "свое" и "чужое" было одной из важнейших, если не самой важной операцией в процессе его осмысления архаическим человеком. Картина мира современного человека сильно отличается от архаической, но роль архетипического противопоставления "своего" и "чужого" по-прежнему чрезвычайно велика, что находит отражение в фактах языка и речи.
Противопоставление "своего" и "чужого" проявляется, например, в современном употреблении некоторых имен и именных групп. Так, актуальностью этой оппозиции можно объяснить подмеченные Е. В. Урысон различия в сочетаемости слов, обозначающих умерших людей [5, 182-187]. Например, слова покойник 2, умерший, усопший и почивший, в отличие от слов мертвец, мертвый, покойник 1, хорошо сочетаются со словами типа прах (прах усопшего), могила (над могилой почившего) (ср. *тело мертвеца) и т. д., с названиями социальных, ритуальных действий (проводить умершего в последний путь), есть также некоторые другие различия, опускаемые здесь за недостатком места. В архетипической модели мира оппозиция "живой-мертвый" является вариантом противопоставления "принадлежащий к своему миру" - "принадлежащий к чужому миру". Мы считаем, что причина различной в сочетаемости слов указанных двух групп определяется тем, что словами мертвец, мертвый обозначают тех, кто однозначно принадлежит "чужому" миру неживых (ср. тж. слово мертвяк, которое может обозначать нечисть, никогда и не бывшую человеком), а в словах умерший, усопший, почивший сохранено указание на то, что те, о ком идет речь, были "своими", а возможно и на то, что частица этой принадлежности к "своим" сохранена до момента речи. Другой пример сохранения в современном русском языке синонимии "мира мертвых", "мира изгоев" и т. д. как вариантов "чужого мира" видим в семантике слова отпетый (напр., отпетый мошенник, отпетый негодяй). Ю. М. Лотман и Б. А. Успенский в этой связи пишут, что "этимологически оно означает приравнивание отщепенца, изгоя к мертвецу (по которому совершен обряд отпевания: Таким образом, исключенный из "мира" оказывался соотнесенным с потусторонним светом:" [2, 115].
Этимологические исследования вскрывают архетипические связи эмоциональной сферы с областью "своего". Э. Бенвенист приводит интересные данные об индоевропейском прилагательном, восстанавливаемом как *priyos, из которого развилось др.-русск. прияю и имя деятеля приятель. Суммируя имеющиеся сведения он делает вывод о том, что и.-е. корень *priyos имел значением личной принадлежности, подразумевающее не юридическое, а аффективное отношение к "себе", и всегда способное принять эмоциональную окраску, так что в зависимости от обстоятельств оно обозначает то "(свой) собственный", то "милый, дорогой, любимый" [1, 358].
Связь эмоциональной сферы и области "своего" проявляется в языке и в настоящее время. Так, в упомянутой выше статье Е. В. Урысон отмечается, что "горюют", "тоскуют", "скорбят" и т. д. только по тем, кто обозначен словами первой выделенной ей группы (покойный, усопший и т. д.), в значении которых, как указывалось выше, есть указание на связь с "этим, своим" миром. В русском языке существует также довольно большой корпус устойчивых и квазиусточивых словосочетаний, подтверждающих связь эмоций и "своего". Рассм., напр., конструкцию Х принамает У близко к сердцу - выражение содержит прямое указание на то, что Х переживает (волнуется, печалится и т. д.) именно потому, что относит У к ближайшей, то есть "своей" сфере.
Как известно, в архаической модели мира противопоставление "своего" и "чужого" интерпретируется также и в аксиологическом плане - в виде оппозиции "хороший-плохой" с отрицательной оценкой всего, что принадлежит "чужому" миру. Этот факт также получил отражение в языке.
А. Б. Пеньковский отмечает общую для всех славянских языков специфику семантической структуры производных, образующих лексические гнезда с корнем чуж- / чужд-, которые представляют комплекс взаимосвязанных значений: "чужой" > "чуждый" > "враждебный" > "плохой". Например: др.-рус. чужий (щужий) "чужой", "чуждый", "злодей", "нечестивец", "отвратительный"; чужати "отвергать", чужати ся "свирепствовать" и др. [4, стлб. 1550 сл.], старорус. чуждаться "гнушаться", "брезговать" [3, 55). Кроме того, в обширном материале, относящемся к XIII-XIX вв., А. Б. Пеньковский наблюдает следующую закономерность: в контекстах типа Нам очень не нравился его отъезд в чужие краи, в Италию (С. Т. Аксаков. История моего знакомства с Гоголем) первый член пары "чужие краи - свой край" свободно использовался в значении реальной единичности, сопряженном изначально с отрицательной оценкой. Он предлагает рассматривать соответствующие случаи в ряду таких словоупотреблений во множественном числе, как: Я университетов не кончал и под., и высказывает предположение о том, что "функционально - семантическим центром таких форм: следует считать генерализующее обобщение, генерализацию, которая становится основой для пейоративного отчуждения. Сущность последнего состоит в том, что говорящий, отрицательно оценивая тот или иной объект,: исключает объект из своего культурного и / или ценностного мира и, следовательно, отчуждает его, характеризуя его как элемент другой, чуждой ему и враждебной ему: культуры, другого - чуждого - мира" [3, 57].
В языке до сих пор проявляются также архаические представления о "неизвестности", "нерасчлененности" "ЧУЖОГО" мира, который, по выражению А. Б. Пеньковского, был для архаического сознания "миром форм множественного числа со значением однородного множества и миром нарицательных имен, в котором и собственные имена функционируют как нарицательные"
[3, 59). Связанное с этим явление отчуждающего обобщения находит выражение в поговорках типа "бур черт, сер черт - все один бес", в употреблении генерализующего "всякий", в переводе единичности в собирательность (возможно совмещение этих способов: Буду я деликатничать со всяким хулиганьем!) и т. д.
Противопоставление "своего" и "чужого" является универсальной, но ее проявление в русском языке имеет ряд особенностей. Среди них следует отметить выработанную русским просторечьем систему обращений, этимологическую связь концептов "чужой" и "чудо", "другой" и "друг" и некоторые другие.
Литература
1. Бенвенист Э. Общая лингвистика. М., 1974.
2. Лотман Ю. М., Успенский Б. А. "Изгои" и "изгойничество" как социально - психологическая позиция в русской культуре преимущественно допетровского периода: ("Свое" и "чужое" в истории русской культуры) // Труды по знаковым системам. Вып. XV. Тарту, 1982.
3. Пеньковский А. Б. О семантической категории "чуждости"
в русском языке // Проблемы структурной лингвистики:
1985-1987. М., 1989.
4. Срезневский И. И. Материалы для словаря древнерусского языка. СПб., 1893.
5. Урысон Е. В. Покойник vs мертвец (идея личности и общества в обозначениях умерших) // Язык. Культура. Гуманитарное знание. М., 1999.