Опережающая интертекстуальность стереотипа. Один из аспектов коммуникативного поведения на межкультурном уровне – общее отношение к коммуниканту как представителю той или иной национальности, носителю того или иного языка. Вне зависимости от языка коммуникации, коммуникативные и оценочные стереотипы оказывают существенное влияние на ее начало, осуществление и последствия.
“Он русский, это многое объясняет” – выражение, ставшее рекламным девизом недавнего российского блок-бастера, претендующего на раскрытие некоторых сокровенных особенностей ‘национальной души’ – доказывает, что и на уровне бытовой лингвистики существует ощущение того, что этноним не просто обозначает народ как этническую общность. За словами русский, финн, немец, итальянец и др. всегда стоит нечто большее, чем некоторая группа людей. Этноним – не просто лексема с определенным значением (р
Такая ретроспективная интертекстуальность присуща, разумеется, не только этнонимам, но и в принципе всем словам. Однако в данном случае лексема-этноним характеризует одного из возможных участников коммуникации. Более того, она приписывает возможному собеседнику классификационные признаки еще до вступления в коммуникацию, и последствия этой антиципации прослеживаются на протяжении всего коммуникативного акта, события или ряда событий. Предписывание понимания и отношения к возможному коммуниканту можно было бы назвать эффектом опережающей интертекстуальности. В определенном смысле, совокупные индивиды (нации) также состоят в коммуникативных отношениях в рамках постоянно текущего процесса межкультурной коммуникации, взаимное определение ролей в которой управляется этнонимами и вызываемыми ими стереотипами.
Этномифологемы и социальная среда. Рассмотрение функции этнонимов в социальной коммуникативной среде приводит нас и к размышлениям на тему: Является ли язык простым набором словесных знаков для обозначения предметов и явлений внешнего мира? Или слова таят в себе б
ульшие возможности, нежели простое наименование вещей и событий?
Исследования последних лет в лингвистике и смежных науках доказывают идею М.М.Бахтина о том, что организующий центр всякого высказывания лежит вовне, в социальной среде [Волошинов (Бахтин) 1993, 77-82, 102 и др.]. Человек вовсе не использует слова для обозначения вещей (зачем они ему нужны, сами по себе?), он живет и действует в мире и может пользоваться словами для организации своих действий, для организации действий других людей и своих совместных действий с другими людьми.
Идея речедействия, сопряжения слова с деятельностью человека в окружающей его среде (природной и социальной), языковой и коммуникативной деятельности позволяет объединить два наметившихся в языкознании конца XX века подхода: структурный и антропоцентрический. Структурные средства языка используются человеком для достижения своих целей, и, с другой стороны, социальные цели предопределяют и изменяют функционирование языковой структуры в среде.
Считается, что стереотипическая классификация нивелирует характеристики входящих в класс индивидов. Стереотип, как типографское клише, создает идентичные впечатления о любом представителе некоторой социальной группы, по всей видимости, необходимые для определения нашего отношения к ней, нашего способа поведения в отношении к ней, нашего способа адаптации к окружающей социальной среде, состоящей из отдельных индивидов. В каком-то смысле здесь человеком руководит некоторый страх и беспомощность перед бесконечностью окружающего мира. Стереотипизация своих реакций, своего поведения, экономит усилия, снижает неопределенность существования, позволяет человеческому существу адаптироваться к среде [ср. Lippman 1922: 81, 95].
Возникновение знака – и языкового знака в том числе – связано с потребностью выжить во множественности опыта. Язык (и коммуникация) возникает из страха (потребность выжить) перед пространством, временем и множественностью предметов. Континуальность пространства и времени дискретизируется человеком (и индивидуальным субъектом, и совокупным индивидом) с помощью знаков (словесных знаков) для того, чтобы получить хоть какую-то опору своим действиям в континууме окружающей среды.
Таким образом, и за этнонимом стоит не просто лексическое значение, план содержания, семантика. Этноним вызывает в языковом сознании индивида определенную модель действий и отношений, концепт, стереотип, или, точнее, мифологему. Мифологема – единица мифологической системы, через посредство которой организуется человеческая деятельность: свернутое поэтапное действие здесь замещается знаком, служащим сигналом к действию, готовностью действовать. Как писал М.Мак-Люэн, “Myth does not limp but leaps” [McLuhan 1995: 361] (здесь полезно вспомнить английский фразеологизм to jump at conclusions: досл. ‘прыгать на выводы’). Мифологема не просто ‘многое объясняет’ (это, скорее, свойство концепта), она ‘многое замещает’ и ‘многое вызывает’, выступает в роли своеобразного ‘триггера’ (англ. trigger – спусковой крючок).
Этнокультурные стереотипы и этнокультурное пространство. “‘Здесь цыгане!’ – и все стали подальше прятать кошельки и детей”. Впрочем, в европейской или североамериканской коммуникативной среде, такой эффект мог бы вызвать и этноним ‘русские’ (по крайней, мере ‘брать то, что плохо лежит’ – считается типичным не только представителями иных коммуникативных культур, но и самими референтами данного этнонима). “Знаете, какое преступление чаще всего совершают русские?... Кражи в магазинах!” – вот что говорит полицейский детектив из Нью-Йорка, русский по происхождению (АиФ №20, 2000). А вот фрагмент сочинения одной финской студентки:
Многие финны думают, что русские довольно ленивые люди. Они даже не стараются строить свою страну, чтобы она ‘стала на ноги’. Русские только жалуются, что у них все плохо. Русские бедные и одеваются в старомодные коричневые и серые одежды. У русских женщин много косметики на лице и они любят одеваться в короткие юбки и обувь на каблуке. Русские знают, как веселиться: они много пьют, танцуют и поют. Те русские, которые богатые, вероятно, работают для мафии или просто спекулянты.
Финский исследователь Я.Лехтонен выделяет четыре разновидности этнокультурной стеретотипизации: простые авто- и гетеростереотипы (что мы думаем о себе и о ‘чужих’) и переносные (projected) авто- и гетеростеротипы (что мы предполагаем о том, что ‘чужие’ думают о нас и о себе самих) [Lehtonen 1992; см. также Triandis & Vassiliou 1967, 316]. Простой автостереотип финнов: финны считают себя трудолюбивыми и честными. Простой гетеростереотип финнов: финны считают шведов гордыми и самолюбивыми. Переносный автостереотип финнов: финны полагают, что шведы считают их самих (финнов) тупыми и отсталыми. Переносный гетеростереотип финнов: финны полагают, что шведы считают себя умными и цивилизованными.
Несмотря на многоступенчатость отражения, во всех разновидностях стереотипизации отношения и поведения проглядывает единый стержень. Даже определяя другую нацию, народ, по принципу бинарной оппозиции, имеет в виду самого себя, свои собственные характеристики, свои границы в поведенческом континууме. Если ‘они’ – бездельники, то ‘мы’ почти наверняка – трудолюбивые (и наоборот, автостереотип далеко не обязательно положителен).
Называя, идентифицируя себя, народ проводит границу своей культуры, своего этнокультурного пространства:
Одним из основных механизмов семиотической индивидуальности является граница... Это пространство определяется как ‘наше’, ‘свое’, ‘культурное’, ‘безопасное’, ‘гармонически организованное’ и т.д. Ему противостоит ‘их-пространство’, ‘чужое’, ‘враждебное’, ‘опасное’, ‘хаотическое’
[Лотман 1996: 175].
Самоидентификация, имя и границы среды. Человек проходит две основные стадии самоидентификации в жизни. Первая – отграничение себя как индивида от социальной среды, состоящей из других индивидов. Вторая – отграничение себя как вида или подвида (нации, народа, социума, общности) от других социальных групп. Имя человека и имя народа (антропоним и этноним) являются двумя центрами мифологической системы, организующей жизнь и выживание индивида, сотрудничество и совместное выживание совокупности индивидов. Это я и Это мы – первичные элементы социального дискурса, определяющие границы внутреннего и внешнего микромира, среды обитания человеческой особи.
Как и в организме, где наиболее чувствительными и восприимчивыми к воздействию внешней среды являются органы чувств, нервные окончания, пограничные ткани, в социальном организме наиболее релевантными для межкультурных контактов являются билингвы и бикультуралы, исследователи и знатоки чужой культуры, экономические и культурные посредники (бизнесмены, торговцы, артисты, переводчики, студенты и преподаватели языков и др.), население приграничных областей. Естественно было бы предположить, что центральные и маргинальные этномифологемы (авто- и гетеростереотипы) будут в чем-то различаться, как центр и периферия семиосферы [Лотман 1996, 178-179].
Анкетные ответы и высказывания финнов, знакомых с русской культурой, в значительной степени отличаются от общего стереотипа о русских, во многом связанного с историческими ошибками и обидами, разорванностью связей и недостаточной информированностью. Фрагменты сочинений и интервью: Надо помнить, что в Финляндии тоже есть такие люди, которые знают, например, русскую культуру и язык, и они относятся положительно к русским / Но те финны, которые знают русских людей, даже одного, у них только положительные мысли о русских. Они считают, что они очень ‘духовные’ люди – такие, которые с сердцем думают и живут. Финнам кажется, что русские гостеприимные, приветливые, образованные и совсем веселые люди. Они также много знают об искусстве и культуре, больше, чем финны обыкновенно знают / В Финляндии трудно представить себе телепередачу на философские темы – это никому не интересно (речь шла о телепередачах с участием Ю.Лотмана и М.Мамардашвили) / ...отношение русистов более положительное, чем отношение других финнов.
Стереотип проявляет и свою историческую изменчивость, это видно из противоречивых определений русских как бедных и как богатых. В последнем случае имеются в виду так называемые новые русские: Особенно в восточной Финляндии финны имеют положительные мнения о русских, потому что русские люди – туристы – приносят очень много денег в Финляндию / Но теперь финны уже не считают русских только ворами, а хорошими клиентами магазинов. Особенно в восточной Финляндии русские клиенты на самом деле спасли многие магазины своими деньгами. Так, русских любят, потому что у них деньги, но я не знаю, любят ли их иначе
Этномифологемы в географическом пространстве. Интересно сопоставить результаты исследований, проведенных соавторами данной статьи в близком к Финляндии Санкт-Петербурге и в Воронеже (Центральная Россия). Гетеростереотип (типичный финн глазами русского), несмотря на наличие инвариантной зоны коннотаций, проявил себя как географически изменчивое явление. В анкетах и интервью из Центрального региона России практически полностью отсутствовали негативные коннотации в отношении этнонима финн, пренебрежительное же слово чухонец связывалось, в лучшем случае, с достаточно неопределенным народом, упомянутым в стихах Пушкина: Приют убогого чухонца. Некоторые респонденты проводили аналогию с российским Пошехоньем и популярным сортом сыра (Пошехонским). В целом, слова чухна, чухонец, чухонский либо малоизвестны и воспринимаются как слегка архаичные, будучи элементами пословиц и поговорок, поэтического дискурса (Упрям, как лошадь чухонская
[Михельсон S.a.: II, 422]), – либо имеют иное значение, не совсем связанное с финнами (чушка (чухна) – свинья, бестолковый, дурень, рыло свиное [Михельсон S.a.: II, 524]). В Петербурге же слово чухна возможно и как элемент бытового дискурса: Это все их чухонские проблемы (из уличного разговора; речь идет о деятельности общественной организации ингерманландцев).
Простой гетеростереотип в отношении финнов в ответах воронежских респондентов включал такие определения, как трудолюбивые, работящие, ‘качество’ / серьезные, пунктуальные / внимательные, рассудительные / сдержанные, миролюбивые / общительные, галантные, и т.п. Сочетание финское качество почти что приобрело статус фразеологизма, часто используется в рекламе (например, краски фирмы Тиккурила). Единичные ответы отмечали, что финны себялюбивые, эгоистичные, скупые / жестокие, мстительные / холодные, апатичные, ‘тормозные’.
Определение пьющие вряд ли можно отнести к разряду отрицательных оценок, учитывая и особенности русского национального мифа о питье (Руси веселiе есть пити, Не можем безъ того и быти. Несторъ. Летопись (слова Владимира) – Цит. по [Михельсон S.a.: II, 207]). Один из ответов так определяет финнов: лыжники, пьющие напитки, чтобы согреться, извинительно-эвфемистически обозначая вид и функцию напитков. В автостереотипе русских (только в переносном!) также прослеживается явный комплекс вины в отношении употребления алкоголя. Другие нации (шведы, финны, эстонцы), по мнению респондентов, считают русских грубыми, невоспитанными, дремучими, непривлекательными, грязнулями / пьющими водку, большими пьяницами, алкоголиками (наиболее повторяющееся определение). На самом же деле русские не столь плохи, ср. извинительный дискурс столетней давности: Чепуха все это, что “Руси есть веселiе пити”, вздоръ! На Руси пьютъ только съ горя, или отъ невъжества, то есть, опять-таки с горя. Такихъ питухов, чтобы пили для одного удовольствiя или радости, у насъ мало, иль ни чуть не больше чъм у другихъ народов. (С.Крашенинников. Въ уголке. Цит. по [Михельсон S.a.: II, 207]). Отзвук этой идеи в сочинении финской студентки: Русские тоже музыкальные и меланхолические. Музыка у них очень грустная, и они пью, вероятно, от грусти.
Мифологемы и границы. “Культура организует себя в форме определенного пространства–времени и вне такой организации существовать не может. Эта организация реализуется как семиосфера и, одновременно, с помощью семиосферы” [Лотман 1996: 178]. Интертекстуальные события, связанные с созданием прецедентных текстов и распространением их перлокутивного эффекта в коммуникативной среде, напоминают эффект волны от брошенного в жидкую среду камня. Пограничные события (в прямом и переносном смысле: от войны до контактов дипломатов и ‘народной дипломатии’) также напоминают волну, затухающую по мере удаления от границы.
Мифологемы, связанные с этнонимами, в первую очередь, позволяют самому народу-носителю языка отграничить себя и выделить собственные мифологизированные черты из континуума возможных поведенческих стереотипов. Заявляя о том, что какой-то народ молчалив, мы признаем себя если не говорливыми, то уж во всяком случае не такими молчаливыми. Можно почти утверждать: Скажи мне, что ты думаешь о своем соседе (о другом народе), и я тебе скажу, каков ты сам. Гетеростереотип говорит больше не столько о референте этнонима, связанного со стереотипом, сколько о создателе и пользователе стереотипа. Второе, что следует сказать об этнонимах-мифологемах, это их территориальная, индивидуальная и историческая неоднородность. Наиболее дифференцированы гетеростереотипы в пограничных областях, именно здесь присутствуют в достаточной степени отрицательные коннотаты, в центре этнокультурной среды образ другого народа менее эмоционален, более взвешен. Внутри этнокультурной среды различия в мифологизации этнонима зависят от социальной функции и предыстории конкретного индивида (межкультурные посредники более толерантны в отношении негативных коннотаций, зачастую вовсе их отрицают, у них вырабатывается осознанный метакоммуникативный взгляд). Наконец, баланс негативных и позитивных коннотаций в мифологемах-этнонимах меняется в зависимости от исторической эпохи, исторических и интертекстуальных событий (прецедентные тексты могут в значительной степени изменить существующий стереотип).
Можно сказать, что русский авто- и гетеростереотип включает в себя противоречивые черты, сама противоречивость также подчеркивается многими респондентами. Русскоязычный совокупный индивид, как подросток, хочет и быть как все, обладать универсальными положительными чертами, и выделиться, обладать неповторимыми, уникальными чертами. Поэтому русские пьющие и , легкомысленные и , бездельники и талантливые, глупые и умные. Таков оксюморон современного (и, возможно, не только современного) русского языкового существования (ср. отмеченный Лотманом оксюморон границы: наши поганыи): между замкнутостью и ксенофобией, с одной стороны, открытостью и любвеобильностью, с другой. События в социально-политической среде последних лет также ставят русских в пограничную позицию выбора между противоречивыми коммуникативными поведенческими стереотипами. Возможно, это приведет “к культурному выравниванию и созданию новой семиосферы более высокого порядка, в которую включаются обе стороны уже как равноправные” [Лотман 1996: 192], консенсуальной коммуникативной среды (consensual domain) [Maturana 1978: 47-50].
Данные были собраны посредством анкетного опроса 177 российских девятиклассников в Санкт-Петербурге, 150 студентов трех вузов в Воронеже (ВГУ, ВГПУ, ВГТУ). Использованы также фрагменты интервью и сочинений российских и финских студентов.
Литература
S.s.: S.a.