Лежат они у меня в небольшой, ничем не примечательной, шкатулке, эти советского производства, на заводе имени Молотова Бог весть когда и кем изготовленные, ручные отцовские часы, с позолоченным римским циферблатом и тремя позолоченными стрелками.
А попали они ко мне вот как.
1 июля 1982 года я позвонил отцу из Челябинска в Киев – поздравить его с Днём рождения, семьдесят девятым по счёту, и сообщить о дате своего приезда к нему.
Он очень обрадовался, узнав, что я с ним встречусь ровно через 10 дней и что у меня уже билет на поезд в кармане.
- Буду, - говорит, - смотреть на часы и считать минуты, - и смолк.
А потом кашель в телефонной трубке. И длинные гудки, как азбука Морзе.
Через неделю отца не стало. Он умер неожиданно, во сне, так и не дождавшись моего приезда. Обширный инсульт.
Я приехал в Киев в ночь на 10 или 11 июля. Остановился в семье у своей сестры, напротив Голосеевского парка.
Спать не ложились.
- Хочешь, покажу что-то, - сказала сестра.
- Конечно, - сказал я - и она принесла откуда-то старый отцовский чемодан.
- Тут некоторые вещи папы.
Мы стали перебирать их и по-братски делить между собой. На память.
Это, должен заметить, ни с чем не сопоставимое чувство – держать в руках вещи, принадлежавшие когда-то человеку, который подарил тебе жизнь.
- Вот что мне досталось, - говорю я сейчас, спустя 20 лет после той киевской бессонной ночи.
Маленький, размером со спичечный коробок, блокнотик с записями номеров телефонов: больница, скорая помощь, справочное железнодорожного вокзала, некоторые имена.
Награды: медаль «За взятие города Бухарест» и ещё пять - за взятие других городов. Одна медаль была для моего отца самой-самой. Он носил её, в отличие от других, постоянно – медаль «За Победу над фашистской Германией». Она позволяла ветеранам получать продукты без очереди.
Перед тем, как зайти в какой-нибудь магазин, отец всегда выставлял грудь, так, чтобы медаль эта шла впереди, а он семенил за ней, следом.
Что ещё?
Вот отцовская, образца 1945 года, трудовая книжка. Совсем старушка, правда, ещё говорящая.
Вот военный билет, тоже ужасно старый, но по сравнению с трудовой книжкой смотрится молодцом. Оказывается, отец мой был рядовым 321 пехотного полка и занимал должность старшего фуражира.
Вот несколько альбомных фотографий. Самая ценная для меня, пожалуй, одна – фронтовая, времён 1943 года, на которой запечатлён в армейской форме сорокалетний солдат. Пилотка со звездой, гимнастёрка с погонами, усы. Именно так выглядел рядовой 321 пехотного полка – мой отец.
А вот другая отцовская фотография - последних лет.
Соломеная шляпа, белый парусиновый костюм, матерчатые туфли... А на лацкане пиджака медаль, та самая – за Победу.
Подумать только – как время летит!
Сегодня уже 1 июля 2002 года. День рождения моего отца! 99 лет!
Я бережно достаю из шкатулки те, советского производства, Бог весть когда изготовленные, ручные отцовские часы и аккуратно, не торопясь, завожу их. Так, на всякий случай. Старые ведь. Как говорят, сто лет в обед.
И – о, чудо! – секундная стрелка с радостью срывается со своего насиженного места и пускается в бега по кругу, обгоняя по пути двух других своих сестричек, более медлительных и менее расторопных.
Это же надо! Хозяина давно нет, а им хоть бы хны. Идут себе, между прочим, и по сей день, отсчитывая исправно время, теперь уже не отцовское, а моё.
Что ещё передалось мне в наследие от отца?
Скорее всего, характер его, ровный и спокойный.
Он вообще был человеком очень мирным, немногословным. Избегал конфликтов. Ценил юмор и сам постоянно шутил.
Иногда я думаю, что отец мой умер не весь. Частично он продолжает жить во мне.
О чём я сожалею теперь, будучи уже тоже в солидном возрасте, так это о том, что всегда держался с отцом, как, впрочем, и с матерью, на расстоянии, в буквальном и переносном смысле, что ни разу не поговорил с ним по душам, ни разу не поговорил о его родителях, о его родословной. Кем они были? Что делали?
Какое-то непростительное безразличие и равнодушие к своим истокам!
До сих пор виню себя в этом. Но поезд, как говорится, ушёл. Попытался, было, догнать его однажды, запрыгнуть на подножку вагона, да где там!
Правда, дымок от паровоза, как мне кажется, остался – небольшое стихотворение, которое написалось ещё в Челябинске, накануне
30-летия Победы над фашистской Германией и посвятил я его человеку, с которым, живя всегда порознь, никогда не расставался.
Оно мне дорого и поныне, это стихотворение, потому что даёт возможность побыть с ним наедине - со своим отцом.
С живым отцом.
Восьмая рана
Очень редко выбираю время
Написать в отцовские края.
Мой отец имеет семь ранений,
А восьмая рана – это я.
Встречи – реже. Расставанья – чаще.
Появилась у меня семья.
Мой отей имеет семь несчастий,
А восьмое – это тоже я.
Может, это черти накачали
Всю неразбериху бытия,
Мой отец имеет семь печалей,
А восьмое горе – это я.
Если буду жизнью опрокинут,
Захлестнёт случайно полынья,
Мой отец готов семь раз погибнуть,
Чтобы раз, но с толком прожил я.
От автора
Спустя месяц или два после публикации этого стихотворения (май 1997 год) в редакцию газеты «Русский Дом» пришло письмо – от Геннадия Брухбиндера. Не знаю, кто он, чем занимается. Но прочитав его письмо, понял, что мы с ним два сапога - пара.
«Дорогой Лев Рахлис!
Не считайте обращение «дорогой» формальным переводом начала любого американского послания. Просто своим стихотворением, посвященным Вашему отцу, Вы настолько глубоко проникли в мою душу и настолько приблизились к тем чувствам, которые я испытываю по отношению к моему отцу, который ушел на фронт добровольцем и прошел всю эту проклятую войну от первого до последнего дня... к сожалению отца моего нет уже более 30 лет, и я сейчас уже давно взрослый (даже внуку уже 5 лет). Но все равно, когда я думаю об отце, о том, что он принимал мои успехи как свои собственные и стремился всячески помочь, я чувствую себя еще совсем маленьким и подчас понимаю, насколько несправедливм к нему я был. Очень больно об этом вспоминать, многое хотелось бы исправить, но, к сожалению, слишком поздно. Я хотел бы писать о моем отце еще и еще. Но не могу. Слезы душат.
С уважением к Вам – Геннадий Брухбиндер».