Очнулся я от наплывших
на меня думок по причине какой-то непонятной суеты
снаружи палатки. Был слышен топот, обрывки фраз, звучали
короткие команды, в смысл которых, я как ни
прислушивался, но всё равно понять не мог. Продолжалось
это минуты две-три, потом всё стихло.
"Какого хрена там
медики разбегались? "Обломаться" что ли, да выйти
посмотреть, или подождать, пока всё само прояснится?" -
рассуждал я в гордом одиночестве.
Пошарив по карманам, я
убедился, что всё вроде на месте, после чего достал
сигарету и прикурил, кутаясь в одеяло, которым медики
меня накрыли на ночь. Поправляя штанину, я нащупал в
голенище штык-нож.
"Во
блин, даже нож на месте!"
Штанины были не
заправлены в сапожки, поэтому медики штык-нож не
заметили, а иначе бы прибарахлили, это ведь не типовой
штык-нож, а нож разведчика. Его я выменял за бакшиши у
одного прапора из разведвзвода, когда тот в Союз
заменялся. За эту "пику" мне пришлось отдать кроссовки
"Пума" стоимостью в пятьдесят чеков и ручные электронные
часы. Кроссовок было не жаль, я их спёр, когда помогал
разгружать товар в полковой магазин, а часы вообще
мелочь, их в любом дукане за полтора червонца взять
можно.
Когда Хасан у
меня этот нож увидел, он бедный всю ночь не спал,
выпрашивать его у меня он не пытался, потому что знал -
это бессмысленно, я такую вещь не отдам ни за что. Хасан
наутро весь полк оббегал, всё искал такой же, и
нашёл-таки, купил у какого-то дембеля из разведроты. Да
я и не сомневался в том, что Хасан найдёт себе такой же
нож: если этот таджик вбил себе в голову чего-то, то
добьётся этого любым путём.
Я задрал штанину,
вынул нож из ножен и, немного повертев его в руке,
заткнул обратно.
"Патрон в рукоятке
имеется, так что накрайняк хоть будет чем застрелиться",
- пытался я пошутить. Хотя в данный момент настроение
моё было не расположено к шуткам.
Сколько времени прошло
с того момента, как я проснулся, не знаю. Время вообще
понятие неопределённое, бывают моменты, когда оно летит
быстрее пули, иногда время тянется нескончаемо долго, а
порой, его просто не замечаешь. Всё зависит от ситуации.
Говорят, что времени не замечают лишь счастливые, но,
оказывается, это не всегда так.
Послышался гул мотора
и лязг гусениц, судя по звуку, это подъехал медицинский
тягач, или так называемая "таблетка".
Я сбросил с себя
одеяло и поднялся на ноги, намериваясь выйти из палатки.
Мне захотелось узнать, что же там такое происходит.
Головокружение и усталость в теле были заметно меньше,
чем вчера вечером. В затылке и за ухом всё ещё болело,
но не сильно, правда, немного поташнивало, наверное,
получил небольшое сотрясение. А так, в общем, если брать
в расчёт моё положение, то чувствовал я себя на данный
момент вполне сносно, я имею в виду физическое
состояние. А вот что касается моральной стороны, то тут
я себя чувствовал сугубо хреново.
А ведь совсем недавно
плавал в озере, тащился как удав, чувствовал себя на
седьмом небе от счастья, и вдруг такой облом. Слава
богу, хоть живой остался. А может, и не слава богу,
может, наоборот было бы и лучше, запаяли бы меня в
консерву, и валяйся себе спокойно в этой цинковой банке,
ни забот тебе, ни хлопот. А теперь вот сиди как дурак, и
думай. Че ваще за херня происходит, и во сне, и наяву?
Ни черта, понять ничего не могу.
Где вот сейчас, этот
таджик? Дрыхнет, наверное, как сурок. Бегал тут, когда
не надо было, лучше бы сейчас прискакал, чайку бы
прихватил, или накрайняк косяк с ним пыхнуть. Чарс у
меня есть, а чё толку, самому как-то не прёт. Бля, как
всё надоело.
Слегка
пошатываясь, я медленно побрёл к выходу. Когда вышел из
палатки, рядом с ней уже никого не было, от скрывшейся
за сопкой "таблетки" виднелось лишь облако пыли. Я
огляделся вокруг, блоков не видно, они находились где-то
за сопками. "Сколько же время, чёрт возьми?" - подумал
я, и глянул на руку, где должны быть часы, но часов на
руке не оказалось.
-
Вот чёрт! Уже где-то "котлы" проеб...ть успел, -
выругался я вслух, и ещё раз огляделся вокруг.
Слева невдалеке
виднелась полевая кухня, далее за кухней на равнине
располагался артдивизион. САУшки выстроились ровно в
ряд, стволы их были приподняты и развёрнуты
предположительно в сторону того самого безвинно
виноватого кишлака, который они вчера вечером интенсивно
забрасывали снарядами.
Справа стояли
несколько ремротовских летучек (передвижные мастерские)
и тягач, рядом с которыми вяло слонялся
боец-наблюдающий. Дальше за ремротой, на возвышенности,
был расквартирован командный пункт, его можно было
узнать по БТРу без башни и с навороченной антенной, этот
БТР принадлежал нашему командиру. Рядом с машиной
командира стояли ещё несколько БТРов и два танка. В
районе командного пункта наблюдались какие-то движения,
но разглядеть что-либо не представлялось возможным,
слишком большое расстояние, примерно километр с лишним.
Видно, что вокруг машин мелькают фигурки людей. А что
там происходит - хрен его знает, но, судя по всему,
происходит что-то серьёзное. Сходить и спросить у
ремротовкого наблюдающего, что за фигня творится с утра
пораньше? Да он, скорее всего, тоже нихрена не знает,
как и я. Зря только по холоду промотаюсь.
Солнце ещё не взошло,
и снаружи было холодно. В палатке тоже было не тепло, но
спасибо медикам за одеяло, а то бы точно дуба дал.
Поёжившись от холода, я направился к палатке медиков в
надежде застать в ней хоть кого-нибудь, и спросить, что
за суета тут творится. В это время обычно все нормальные
люди спят, а не бегают, службу в это время тащат только
наблюдающие.
Появилось
чувство, что чего-то не хватает. Я по привычке провёл
ладонью возле правого бедра, в том месте, где должен был
находиться ствол висящего на плече автомата. Ствола,
естественно, там не оказалось, так же как и самого
автомата.
- Тьфу,
чёрт, без автомата как без рук, - произнёс я с досадой,
и потряс правым плечом, чувствуя там некое неудобство.
"Да чем же это
куртафан сзади запачкан? Да ещё шею замотали, х..й башку
повернёшь," - недоумевал я.
Остановившись, я
попытался повернуть голову направо, насколько это было
возможно, и искоса глянул на своё плечо - оно было в
засохшей крови.
Короче, весь танкач
угандошен капитально. Штаны в крови, куртка в крови.
Будто меня из шланга кровью поливали.
Я представил себя как
бы со стороны, в окровавленных шмотках, башка в бинтах,
да плюс ко всему ещё и морда небритая. Портрет классный,
смотри и любуйся.
-
Неплохо бы сфоткаться на память в этом кошмарном виде, -
пробормотал я себе под нос.
После чего вытянул
перед собой руку и, размахивая ей, тожественно произнёс:
- И фотографию
подписать, примерно так: "Советский воин! Защитник
апрельской революции!" А потом отослать эту фотку вместе
с надписью в газету "Правда", потому как это и есть
правда.
После чего,
добавил, плюнув под ноги:
- Революционеры, бля.
Подойдя к палатке
медиков, я заглянул внутрь - палатка была пуста, на
расстеленном брезенте валялись одни лишь одеяла и
бушлаты.
Так и не
обнаружив никого поблизости, я побрёл за палатки, чтоб
отлить по малому. Облегчившись и дрожа от холода, я
засобирался обратно в палатку, чтоб опять закутаться в
одеяло, пока ващё не околел нафиг.
- А может, съеб...ться
отсюда на свой блок, пока нет никого. А то бросили здесь
одного, и свалили куда-то. Правда, до блока "пилить"
дох...я придётся. Да и где щас наш блок? Хрен его знает.
А-а, ладно, подожду ещё немного. Может пацаны попожжа
прикатят, - рассуждал я вслух.
И тут на глаза мне
попались аккуратно сложенные ящики из под снарядов.
Сверху на ящиках лежало что-то накрытое брезентом. Было
видно, как из-под брезента вырисовывался контур лежащего
на спине человека. На мирно спящего это было совсем не
похоже. Первая догадка, что пришла на ум: это мёртвый
Абаев, больше некому.
Я подошёл к ящикам и
заглянул под брезент, приподняв его край.
- Так и есть, Абаев, -
произнёс я шепотом.
Откинув край брезента,
я поглядел на мёртвое лицо Абаева. Левый глаз был
прикрыт куском бинта, сложенным в несколько слоёв. На
лбу и щеке видны были засохшие тёмно-коричневые размазы
от небрежно вытертой крови вперемешку с глазной
жидкостью. Губы его были слегка приоткрыты, из-под них
виднелся кончик языка, прикушенный передними зубами.
Я почувствовал, некую
неловкость, было какое-то неприятное ощущение от
увиденного. Не то чтобы это было противно или страшно,
совсем нет, - исковерканных трупов за два года я
насмотрелся вдоволь. Неприятные ощущения исходили
оттого, что совсем не давно, всего лишь вчера вечером я
разговаривал с этим пацаном, мы шутили друг с другом, а
теперь он лежит передо мной мёртвый, с выбитым глазом. Я
смотрел в лицо Абаеву, а перед глазами стоял образ
Пипка, с дыркой вместо глаза. Два похожих случая, хотя и
разные ситуации, а суть всё равно одна. И заключается
эта суть в том, что погибают молодые пацаны, погибают
глупо и нелепо, погибают ни за что, в чужой стране, за
чужие идеи.
Кончиками
пальцев я подцепил край бинта и приподнял его. Под
бинтом, вместо глаза, была дырка, из которой торчал
кусок окровавленной ваты.
- Ну и раздолбали же
тебе "фару", Бауржан, - тихо произнёс я, и аккуратно
опустил бинт на место. - А ведь эта граната
предназначалась мне, а не тебе! Она ведь рядом со мной
рванула, а ты был в стороне от взрыва. Только я вот
отделался несколькими царапинами, хотя по идее должен
был быть весь в дырках, как решето. А тебе достался
всего лишь один маленький осколок, который, как назло,
оказался смертельным. Ну почему так получилось, скажи?
Молчишь, да? Вот и я тоже не знаю. И никто не знает, и
хрен когда узнает. Напишут родным, что-то типа, "погиб,
выполняя интернациональный долг", и точка на этом. И
выдумали же формулировку - "выполняя интернациональный
долг", под какую ситуацию её не приткни, везде
проканает. И главное - долг. Какой нахер долг? Никому,
вроде, ничего не должен. А вот если со мной подобное
случится, то эта бумажка мне будет до пи...ды, у меня
ведь нет никого. Так что, если я погибну, то пусть они
прилепят её себе на жопу.
Со стороны выглядело
странным то, что я беседую с мертвым, как будто он может
меня понимать и слышать. Но мне в данный момент было на
это наплевать.
-
Слушай, Бауржан, а давай с тобой обдолбимся на пару? У
меня тут есть немного чарса, щас забью, если что, -
предложил я, и поглядел на мёртвого вопросительно.
- Молчание - знак
согласия.
Я вытащил из
кармана пластинку гашиша и пачку сигарет с зажигалкой.
Усевшись на землю возле ящиков и облокотившись на них
спиной, я не торопясь стал делать "ракету" (иногда мы
называли так сигарету, забитую чарсом). Оторвал от пачки
полоску бумаги, и скрутил из неё "гильзу". Выпотрошил из
сигареты часть табака, и засунул в неё гильзу. Чиркнув
зажигалкой, я нагрел край пластинки и размял чарс.
Смешав чарс наполовину с табаком, я заколотил это всё в
сигарету, ну вот и всё, "ракета" была готова к пуску. Я
прикурил косяк и, затянувшись несколько раз, произнёс:
- Ну что, Бауржан,
курнёшь? Или тебе кажется дурацким моё предложение? Ну,
это ещё что. А ты помнишь, как в прошлом году в рейде,
один долбай из сапёрной роты показывал командиру, как
надо чарс курить? Тебе никто не рассказывал? Ха! Вот
тогда был прикол. Это не мертвецу косяк предлагать.
Я сделал ещё пару
затяжек.
- Прикинь.
Сапёр - дурак этот, накуренный в доску, залез в БТР
командиру, уселся перед ним. Достал чарс с сигаретой, и
начал преспокойненько мастырить косяк, при этом он ещё и
"грузил" командира, мол, все солдаты курят чарс, а косяк
забивается вот так, и давай ему показывать и
рассказывать.
Прервавшись, я ещё
пару раз затянулся, и почувствовал, что начало торкать
по мозгам. По запарке я даже протянул косяк мёртвому
Бауржану, но после опомнился, и продолжил рассказывать:
- Мне этот случай
пацаны из командирского экипажа рассказывали. Они там
ох...евали все, думали, что всё, у пацана крышу снесло.
Потом этот приколист "взорвал" косяк и стал курить его,
даже предлагал курнуть командиру, но командир вежливо
отказался. Ты, Бауржан, наверное, спросил бы - а что же
командир? Так и молчал? А вот представь себе, молчал. Он
сидел, и терпеливо ждал, пока тот выкурит весь косяк до
конца. А после спокойно так, не повышая голоса,
предложил этому в говно обкуренному сапёру идти тихонько
к себе в роту, даже помог ему вылезть из люка. А уже
потом вызвал к себе старлея - командира сапёрной роты. И
вот этому старлею он пи...дюлей навставлял от души. Ты
же нашего командира знаешь, он мужик конкретный и с
понятием. Что ни говори, а с командиром нам повезло. За
такого и умереть не грех.
Под конец рассказа
язык мой начал ощутимо заплетаться, появился сушняк. Я
затушил наполовину недокуренный косяк и, подняв его над
головой, произнёс:
-
Бауржан, может возьмёшь с собой на тот свет этот косяк?
Господь тебя за такой "план", в рай на руках отнесёт.
Я бросил недокуренный
косяк на землю.
- Ты
на меня не обижайся, Бауржан. Это я так, гоню сам по
себе. Да ты и сам всё понимаешь.
Меня стало заносить в
нейтральные воды, между реальностью и тем, что находится
за её пределами.
Я
встал и повернулся к мертвому Бауржану, всё вокруг
приобретало странный и до боли знакомый смысл. Смысл
бестолковости и нелепости нашего земного бытия. Я стоял
и пристально вглядывался в это мертвое лицо. В памяти я
представлял Бауржана живого, его взгляд, то, как он
смеётся. Со временем мне стало казаться, что лицо это
уже не такое мёртвое, в моём сознании оно стало
приобретать чуть уловимые, живые оттенки. На мгновенье
мне даже показалось, что губы его дрогнули, и он вот-вот
заговорит. Но с другой стороны, я отчётливо осознавал,
что чудес не бывает, и это всего лишь иллюзии под
кайфом, на самом деле Бауржан, конечно же, мёртв, это
факт, и он неоспорим.
Я подумал про себя,
что если я ещё немного вот так, молча постою, то
заговорит уже мертвец.
- Бауржан, а может, ты
всё-таки меня слышишь, хоть мёртвый, а слышишь? Тогда
скажи. Ну как там, в царстве мёртвых? Наверно, уже
встретил, кого-нибудь - бога, чёрта или совесть свою, а
может, там нет ни хрена? Ответь мне, Бауржан? А то мне
недавно один мулла талдычил про какой-то суд совести. А
где же совесть тех, кто нас сюда посылает? Или, может, у
них нет ваще этой совести?
Я огляделся вокруг
себя, и громко произнёс:
- Ну, где же ты,
мулла?! Появись и объясни. Скажи, кто же будет судить
их. Может, та самая совесть, которой у них и в помине
нет. Или всё-таки бог, если конечно, он вообще есть?!
Ах, да, совсем забыл! Ведь для нас всех, оказывается,
партия - совесть, а ещё она, и ум, и честь. А вместо
бога - Ленин. Если живой останусь, съезжу в Москву и
схожу в мавзолей, а то ни разу не видел своими глазами
господа нашего. А если честно сказать, то ну их всех к
чёрту, мозги поласкают всякой ерундой. Одни орут, что
партия главнее, другие, что бог всемогущ. Одни послали
нас на смерть, а другой сидит где-то сверху и палец о
палец не стукнет, чтоб остановить этот бардак. Ну и где
же тут правда? И в кого теперь верить. В бога, или в
партию? Скажи, Бауржан. В кого? Хоть верь тут, хоть не
верь, а исход всё равно для всех один - смерть, а дальше
неизвестность.
Я ходил
вдоль ящиков, то туда, то обратно, жестикулировал, нёс
всякий бред. Если б кто-нибудь меня тогда увидел, то
подумал бы, что я свихнулся. А может быть, в тот момент
так и было на самом деле, просто я этого не замечал.
Сумасшедшие ведь не знают о том, что они сумасшедшие.
Пусть всё это, на первый взгляд, и покажется бредом, но
мне надо было перед кем-то высказаться, или, точнее,
излить душу. А больше было не кому, потому как замполиту
такое не выскажешь, он бы меня просто не понял. А бог
мой бред или не слышал, или не слушал. Вот я и
высказывал всё мертвецу, он был единственный, кто
выслушает тебя молча, поймёт, и не осудит.
Окончательно
продрогнув, я начал осознавать, что зря сотрясаю воздух,
и что надо наконец-то вернуться в палатку. Взглянув
последний раз на безжизненное лицо Абаева, я накрыл его
откинутым углом брезента, и тих сказал:
- Прощай Бауржан. Тебе
уже всё равно, а я задубел как собака. Ты не волнуйся,
скоро прилетит вертушка, а дальше, ты сам наверно
знаешь: оденут тебя в цинковый фрак, вручат зелёную
"ксиву", погрузят в "чёрный тюльпан", и полетишь ты в
родной Казахстан.
Развернувшись, я
медленно побрёл в палатку. Пройдя несколько шагов,
остановился и, не оборачиваясь, произнёс напоследок:
- Пипку привет
передавай. Ну, и всем остальным, кого там встретишь.
Скажи, что мы, живые, всегда будем помнить о вас. Если
бога там встретишь, напомни ему о нас, а то он наверно
забыл про Афган.
Грудь
сдавила жуткая тоска, хотелось волком выть, провалиться
сквозь землю, исчезнуть из этой жуткой жизни, и не
возвращаться сюда никогда, как исчезли из неё те, кого
уже с нами нет.
Я
резко нагнулся, рывком выдернул нож из ножен и, тяжело
дыша, приставил торец рукоятки ко лбу. Постояв так
несколько секунд, я заткнул нож обратно, после чего
достал сигарету, и дрожащими руками прикурил её. Страх
смерти, оказался сильнее, чем кратковременный порыв.
Смерть - это слишком уж лёгкий выход, намного тяжелее
жить и сохранить рассудок.
Что-то защекотало
щеку, как будто по ней скатилась слеза. Я провёл тыльной
стороной ладони по давно не бритой щеке, и посмотрел на
руку, так и есть - слеза, редкая, скупая солдатская
слеза. И уронил я эту слезу, скорее всего, от жалости к
себе самому.
Мы в то
время ещё не умели оплакивать погибших. Нас мучила лишь
боль, иногда вырывавшаяся в стон, и внутри кипела
злость. А что касается слёз, то они придут потом.