[365] Интерес, движущий нами в этом тексте, принуждает нас пуститься сперва в размышления, от которых Галилей наверняка был далек. Мы можем остановить свой взгляд не только на том готовом виде, в котором до нас дошла геометрия, и на том способе существования, которым обладал ее смысл в мышлении Галилея, — впрочем, не одного его, но и всех позднейших наследников старой геометрической мудрости, — будь то чистые геометры или те, кто геометрию практически применяет. Следует также, и даже прежде всего, задать встречный вопрос [zurückzufragen] об изначальном смысле "той самой" [die], остающейся действительной, но вместе с тем и далее развивающейся, геометрии. Наши размышления необходимо приведут к самым глубоким смысловым проблемам, проблемам науки и истории науки вообще, а в конце концов и всемирной истории вообще; так что наши проблемы, касающиеся Галилеевой геометрии, приобретут значение примера.
Следует заранее обратить внимание <на то>, что посреди наших исторических размышлений о философии Нового времени впервые здесь, с Галилеем, через обнаружение глубинных проблем смыслового истока геометрии и основанного в нем истока его новой физики бросается ясный свет на все наше предприятие, а именно: осуществить в форме исторических медитаций самоосмысление нашего собственного современного философского состояния, причем надеясь в ходе этого обрести в конце концов смысл, метод и начало философии, той одной философии, которой хочет и может посвятить себя наша жизнь. Наши исследования, поэтому, как здесь и будет показано на одном примере, являются историческими в необычном смысле, а именно в том тематическом направлении, которое открывает совершенно чуждые обычной исторической науке глубинные проблемы, на свой лад, бесспорно, тоже исторические. Куда приведет последовательное рассмотрение этих глубинных проблем, - этого, конечно, нельзя предвидеть с самого начала.
Пусть вопрос об истоке геометрии (именем которой мы обозначаем ради краткости все дисциплины, занимающиеся формами, математически [366] существующими в чистом пространстве-временности) не будет здесь понят как филологически-исторический вопрос, а значит, не как поиск первых геометров, в самом деле впервые высказавших чистые геометрические теоремы, доказательства, теории, или поиск определенных теорем, ими открытых и т.п. Нас будет интересовать, скорее, встречное вопрошание [Rückfrage] об изначальнейшем смысле, в котором геометрия некогда возникла <и> с тех пор существовала в своей тысячелетней традиции, еще существует и для нас и находится в живой дальнейшей переработке[2]; мы спрашиваем о том смысле, в котором она впервые вступила в историю, - должна была вступить, хотя мы и ничего не знаем о первых ее творцах, да вовсе и не задаемся вопросом об этом. Исходя из того, чту мы знаем, исходя из нашей геометрии или из донесенных традицией старых форм (таких, как Эвклидова геометрия), задается встречный вопрос о погребенных самых первых началах геометрии, какими они в качестве "учреждающих" необходимо должны были быть. Это встречное вопрошание неизбежно держится самых общих мест, но, как скоро окажется, эти общие места поддаются продуктивному истолкованию, и в них заложены возможности добраться до частных вопросов и получить в качестве ответа на них очевидные утверждения. Так называемая готовая геометрия, из которой исходит встречное вопрошание, есть традиция. В бессчетных традициях протекает наше человеческое существование. Весь совокупный культурный мир во всех его формах пришел из традиции. Эти формы возникли не только каузально, ведь мы уже всегда знаем, что традиция есть как раз традиция, возникшая в нашем человеческом пространстве из человеческой активности, а значит, духовно, - даже если нам в целом о происхождении и о фактически сопровождавшей его духовности ничего или почти ничего не известно. И все же в этом незнании везде и по существу заложено имплицитное, а значит, подлежащее экспликации знание, знание, обладающее неоспоримой очевидностью. Оно начинается с поверхностных само собой разумеющихся истин о том, как все традиционное возникло из человеческого деяния, как затем существовали ушедшие теперь в прошлое люди и сообщества, среди которых жили и первые изобретатели, создававшие новое из подручных, сырых, но уже духовно обработанных материалов и т.д. Но от поверхностного путь ведет нас в глубины. Традиция предоставляет себя неотступному вопрошанию об этих своих общих местах, и если последовательно держать направление вопрошания, то откроется бесконечность вопросов, ведущих по своему смыслу к определенным ответам. Их форма всеобщности и даже, как признано, безусловной общезначимости [Allgemein-gultigkeit] позволяет, разумеется, их применение к определенным индивидуальным случаям, однако определяя в индивидуальном только то, что схватывается суб-сумпцией"[3].
Итак, мы начинаем, что касается геометрии, с самых близко лежащих, само собой разумеющихся истин, которые мы уже сформулировали выше, чтобы наметить смысл нашего встречного вопрошания. Нынешнюю, по традиции [367] дошедшую до нас геометрию (мы ее выучили, и наши учителя тоже) мы понимаем, исходя из совокупного достояния духовных результатов, которое пополняется за счет дальнейшей работы, в новых духовных актах, новыми достижениями. Мы знаем о ее прежних донесенных традицией формах как о таких, из которых они возникли, но в каждой форме повторяется отсылка к прежней, — очевидно, геометрия должна была возникнуть из первого достижения, из первой творческой активности. Мы понимаем ее непреходящий способ существования: не только стремительную поступь от достижения к достижению, но и постоянный синтез, в котором все достижения сохраняют значение и образуют целостность, так что в каждый данный момент совокупное достижение выступает совокупной предпосылкой для достижений новой ступени. Геометрия необходимо обладает этой подвижностью и соответствующим горизонтом геометрического будущего; такой она выступает для каждого геометра, наделенного сознанием (устойчивым, имплицитным знанием) ее как поступи и познавательного прогресса, встраивающегося в этот горизонт. То же справедливо и для любой другой науки; и именно таким образом, что каждая из них подключена к открытой цепи поколений сотрудничающих друг с другом и друг для друга индивидов, известных или безвестных исследователей, как бы к единой производительной субъективности, трудящейся для совокупной живой науки. Наука, и особенно геометрия с этим ее бытийным смыслом, должна была иметь историческое начало, а сам этот смысл должен был иметь исток в некотором производящем деянии: сперва как замысел, а затем в последовательности осуществления.
Очевидно, то же происходит при каждом открытии. Всякое духовное достижение, идущее от замысла к осуществлению, впервые является в очевидности актуально удавшегося. Однако если учесть, что способ бытия математики - это живой ход от достижения как предпосылки к новому достижению, в которое включается бытийный смысл достижения-предпосылки и т.д., то станет ясно, что совокупный смысл геометрии (как развитой науки и как науки вообще) не мог быть дан уже с самого начала как замысел и затем явиться в подвижном осуществлении. Ему необходимо предшествовало в качестве подготовительного этапа некое более примитивное смыслообразование, и, бесспорно, таким образом, что оно впервые выступило в очевидности удавшегося осуществления. Такой способ выражения, однако, вообще-то избыточен. Очевидность и не означает ничего другого, как только схватывание какого-то сущего в сознании его исходной наличной самости. Успешное осуществление определенного замысла есть для деятельного субъекта очевидность; в ней наличествует реализованное originaliter как таковое.
Но здесь встают вопросы. Это намеченное и удавшееся осуществление происходит исключительно внутри субъекта изобретателя, и исключительно в духовном пространстве, так сказать, лежит затем и наличный originaliter смысл со всем своим содержанием. Но ведь геометрическое существование не психично, это ведь не существование частного в частной сфере сознания, это существование объективно сущего для "каждого" (для действительного или возможного геометра или понимающего геометрию). Да и от самого своего учреждения оно обладает [368] во всех своих особенных формах своеобразным, сверхвременным - в чем мы уверены - для всех людей, прежде всего, для действительных и возможных математиков всех народов и времен, доступным бытием. И любые кем бы то ни было на основе этих форм произведенные новые формы тут же принимают такую же объективность. Это, заметим, объективность "идеальная". Она присуща целому классу духовных образований культурного мира, к которым принадлежат все научные построения и сами науки, а также произведения художественной литературы[4]. роизведения этого рода не обладают, в отличие от инструментов (молотка, клещей) или архитектурных и других подобных изделий, повторяемостью во многих сходных друг с другом экземплярах. Теорема Пифагора, вся геометрия существует лишь один раз, как бы часто и даже на каких бы языках ее ни выражали. Она точно такая же на эвклидовом "языке оригинала" и во всех "переводах"; и на всех языках та же самая, как бы часто ее чувственно ни выражали, начиная от первоначального произнесения и записи до бесчисленных устных выражений и занесений в письменные и иные записи. Чувственные выражения, как и все телесные процессы или все, что воплощено в телах, имеют в мире пространственно-временную индивидуацию; но не такова сама духовная форма, которая и называется "идеальной предметностью". При всем том, что определенным образом [она] в мире существует все же объективно, но только благодаря этим двуслойным повторениям и, в конечном итоге, благодаря тому, чту ее чувственно воплощает. Ибо сам язык во всех своих специфических отличиях по словам, фразам, типам речи, что легко видно в грамматической установке, построен насквозь из идеальных предметностей; например, слово "Lowe" встречается в немецком языке только один раз, оно образует то, в чем идентичны бесчисленные его высказывания какими угодно лицами. Но идеальности геометрических терминов и теорем, теории, - рассмотренные как чисто языковые образования, - суть не те идеальности, которые высказываются в геометрии и выставляются в качестве истины, - [но] идеальные геометрические предметы, положения дел и т.д. Тематическое, то, о чем сказано (его смысл), где бы оно ни было высказано, отличается от высказывания, которое само во время высказывания никогда не бывает и не может быть темой. И здесь являются темой как раз идеальные предметности, а вовсе не те, которые подпадают под понятие языка. Именно идеальных предметностей, тематических в геометрии, и касается теперь наша [369] проблема: как геометрическая (равно как и всех прочих наук) идеальность из своего изначального внутриличного истока, в котором она представляет собой образования в пространстве сознания души первого изобретателя, достигает своей идеальной объективности? Нам уже заранее ясно: посредством языка, в котором она обретает, так сказать, свою языковую плоть. Но как языковое воплощение из лишь внутрисубъективного делает образование объективным, таким, что, скажем, геометрическое понятие или положение дел действительно становится для всех понятным и значимым в своем идеальном геометрическом смысле, уже в языковом выражении как геометрический дискурс, как геометрическое положение? В обнаруживающуюся тут общую проблему происхождения языка в его идеальном существовании, обоснованном в реальном мире посредством выражения, записи, мы здесь, конечно, не углубляемся; но мы должны сказать несколько слов об отношении между языком как функцией человека в человечестве и миром как горизонтом человеческого существования.
Когда мы живем в мире бодрствуя, мы постоянно, замечаем мы это или нет, сознаем мир, сознаем его как горизонт нашей жизни, как горизонт "вещей" (реальных объектов), наших действительных и возможных интересов и занятий. Всегда выделяется на мировом горизонте горизонт совместно живущих с нами людей [Mitmenschen], присутствуют они или нет. Еще до того, как мы обращаем на это внимание, мы сознаем открытый горизонт нашего со-человечества [Mitmenschheit] с ограниченным ядром наших близких, вообще наших знакомых. При этом со-знаются [mitbewuß t] и люди нашего внешнего горизонта, соответственно, как "другие"; всякий раз "я" их осознаю как "моих" других, как тех, с которыми я вступаю в актуальный и потенциальный, непосредственный и опосредованный вчувствующийся контакт [Einfflhlungskonnex], во взаимное понимание с другими и на основе этого контакта в общение с ними, в какого-нибудь рода общность с ними и затем также обычно в знание об этом совместном бытии. Так же, как и я, всякий другой человек, - и именно как таковой он будет мне и другим понятен, - обладает своим сочеловечеством и, всегда учитывая и самого себя, человечеством вообще, живя в котором, он себя сознает.
Именно к этому горизонту человечества принадлежит общий язык. Человечество предполагается заранее как непосредственное и опосредованное языковое сообщество. Очевидно, что только через язык и его далеко простирающиеся фиксации как возможные сообщения горизонт человечества является открыто бесконечным, каковым он всегда и есть для людей. Предпочти тельным и в качестве горизонта человечества, и в качестве языкового сообщества является, сообразно сознанию, зрелое здоровое человечество (из которого исключаются ненормальные и дети). В этом смысле для каждого человека, для которого человечество является его Мы-горизонтом, оно выступает сообществом взаимно, нормально и полностью понимающих друг друга способностей выражения, и в этом сообществе каждый может обсуждать как объективно сущее то, что налично в окружении его человеческого мира. [370] Все имеет свои имена или называемо в каком-то более широком смысле, то есть может быть выражено в языке. Объективный мир с самого начала это мир для всех, мир, который "каждый" имеет в качестве горизонта. Его объективное бытие предполагает людей как людей их общего языка. Язык, со своей стороны, есть функция и упражняемая способность, коррелятивно связанная с миром, с универсумом объектов как в своем бытии и определенности выразимых в языке. Таким образом, люди как люди, человечество окружающих людей, мир, о котором мы вообще говорим и можем говорить, и, с другой стороны, язык нераздельно переплетены и всегда уже осознаны в своей неразделимой связанности горизонтно, хотя обычно лишь имплицитно.
Если предположить все это, то и геометр-учредитель тоже вполне естественно мог выразить свой внутренний образ. Но вновь встает вопрос: как он в своей "идеальности" становится в результате этого объективным? Конечно, психическое как таковое этого человека, как то, что можно понять и сообщить, есть ео ipso объективно, равно как и он сам как конкретный человек для каждого воспринимаем и называем как реальная вещь в мире вещей. Можно договориться о том, чтобы высказывать на основе общего опыта общие проверяемые положения и т.д. Но как внутрипсихически конституированный образ обретает собственное межсубъектное бытие в качестве некоей идеальной предметности, которая, уже будучи "геометрической", реальна вовсе не психически, хотя и психически возникла? Подумаем. Изначальная актуальная самоналичность первого произведения в его исходной очевидности не дает вообще никакого стойкого достижения, могущего обладать объективным бытием. Живая очевидность, конечно, преходяща, так что активность тотчас переходит в пассивность текучего, поблекшего сознания только-что-случившегося [Soeben-Gewesensein]. В конце концов эта "ретенция" исчезает, но "исчезнувшее" преходящее и прошедшее не превращается для соответствующего субъекта в ничто, оно может быть вновь пробуждено к жизни. В пассивность сначала темного пробужденного [содержания], становящегося при случае все более ясным, входит и возможная активность повторного воспоминания, в котором прошлое переживание как бы заново и активно переживается. Теперь там, где исходно очевидное произведение как чистое осуществление своей интенции есть обновленное (вновь-вспомненное), параллельно с активным вновь-воспоминанием прошлого с необходимостью вступает активность попутного действительного производства, и при этом в исходном "покрытии"[5] [Deckung] возникает очевидность идентичности: впервые [originar] теперь осуществленное есть то же, что и бывшее до этого очевидным. Попутно оказывается учрежденной способность произвольного повторения образования в цепи повторений при очевидности его тождества (покрытие тождества). Но и этим мы не перешагнули субъекта и его субъективные способности [по воспроизводству] очевидности [evidente Vermog-lichkeiten], то есть не достигли еще никакой "объективности". Она, однако, возникает - на [371] предварительной ступени - понятным образом, как только мы примем во внимание функцию вчувствования и окружающее человечество как вчувствующееся и языковое сообщество. В контакте взаимного языкового понимания первоначальное производство и произведение одного субъекта будет активно после-понято [nachverstanden] другими. Как и во вновь-воспомина-нии, в этом полном после-понимании произведенного кем-то другим будет необходимо иметь место собственное актуальное осуществление опредмечивающей активности, но в то же время и очевидное сознание идентичности духовного образа в произведениях получившего сообщение и его отправившего, даже если впоследствии эти отношения станут взаимными. Произведения могут, сохраняя тождественность, распространяться от одного лица к его ближним, и в пониматель-ной цепи этих повторений очевидное переходит как таковое в сознание другого. В единстве сообщающегося сообщества [Mitteilungsgemeinschaft] многих лиц многократно воспроизведенные образы будут осознаваться не как одинаковые, но как один общий.
Теперь нужно принять во внимание, что эти актуальные передачи того, что первоначально произведено в одном человеке, другим, первоначально воспроизводящим людям еще не полностью обеспечивают конституирование объективности идеального образа. Не хватает устойчивого существования "идеальных предметов" также и тогда, когда первооткрыватель и его товарищи не вступают в такой контакт или вообще уже умерли. Им не хватает беспрерывного бытия, даже если его никто с очевидностью и не осуществил.
Важной функцией письменного, фиксирующего языкового выражения является то, что оно делает возможным сообщения без непосредственного или опосредованного личного обращения, что оно есть, так сказать, виртуальное сообщение. Тем самым поднимается на новую ступень объединение человечества. Письменные знаки, если их рассмотреть чисто телесно, могут быть восприняты просто чувственно и всегда имеется возможность воспринять их совместно, меж-субъектно. Но, будучи языковыми знаками, они, также, как и звуки языка, вызывают сответствующие знакомые значения. Это вызывание есть пассивность; таким образом, вызванное значение дается пассивно, равно как и любая иная погруженная в тьму активность, будучи вызвана ассоциативно, сначала возникает пассивно, как более или менее ясное воспоминание. Как в нем, так и в пассивности, имеющейся здесь в виду, пассивно вызванное должно, так сказать, опять превратиться[6] в соответствующую активность: это и есть изначально присущая каждому человеку как говорящему существу способность реактивации. Затем посредством записи осуществляется некоторое превращение исходного модуса бытия смыслового образа, то есть, в сфере геометрии, очевидности нашедшего свое выражение геометрического образа. Он оседает, [372] так сказать. Но читающий может вновь сделать его очевидным, реактивировать очевидность[7].
Таким образом отличаются пассивное понимание выражения и делание его очевидным, реактивирующее смысл. Но тогда имеются возможности некоторого способа активности, некоторого мышления в чисто рецептивно воспринятых пассивностях, которое имеет дело исключительно с пассивно понятыми и перенятыми значениями, безо всякой очевидности изначальной активности. Пассивность вообще есть царство ассоциативных связей и слияний, в которых возникающий смысл является пассивным соединением. При этом часто возникает возможный смысл, кажущийся единым, то есть смысл, который делается очевидным посредством возможной реактивации, в то время как попытка действительной реактивации может реактивировать только отдельные связующие звенья, а интенция к унификации в одно целое, вместо того, чтобы осуществиться, терпит крах, то есть разрушает бытийное значение в сознании изначальной ничтожности.
Легко заметить, что уже в человеческой жизни, и прежде всего в индивидуальной, от детства до зрелости, изначально чувственно-созерцательная жизнь, в разнообразной активности создающая на основе чувственного опыта свои изначально очевидные образы, очень быстро и по нарастающей впадает в искушение языком. Она все больше и больше впадает в речь и чтение, управляемые исключительно ассоциациями, вследствие чего последующий опыт довольно часто разочаровывает ее в таким вот образом полученных оценках.
Теперь можно сказать, что в интересующей нас здесь сфере науки, мышления, направленного на достижение истин и на избегание заблуждений, нас с самого начала очень заботит, разумеется, как можно воспрепятствовать свободной игре ассоциативных образов. Они остаются вечной опасностью при неизбежной седиментации духовных произведений в форме окаменевших языковых приобретений, которые теперь могут быть переняты кем бы то ни было только пассивно. Эта опасность предотвращается тем, что мы впоследствии не только убеждаем себя в действительной реактивируемости, но и заранее, сразу после очевидностного перво-учреждения обеспечиваем себя способностью к его реактивации и устойчивому сохранению. Это проявляется уже в заботе об однозначности языкового выражения и о сохранении однозначного выражающего результата тщательнейшей выделкой [Prägung] точных слов, предложений, фразовых взаимосвязей; и так [должен поступать] не только каждый отдельный новоизобретатель, но и каждый ученый как товарищ по научному сообществу при перенятии от другого того, что подлежит перенятию. Это относится, таким образом, к особенностям [373] научной традиции внутри соответствующего сообщества ученых как некоторого познавательного сообщества, живущего в единстве общей ответственности. Сообразно сущности науки ее функционерам пристало постоянное притязание на то или личная уверенность в том, что все, что ими выносится к научному высказыванию, сказано "раз и навсегда", что это "установлено", что оно может быть всегда и идентично воспроизведено, с очевидностью использовано для дальнейших теоретических и практических целей и, несомненно, реактивировано в идентичности своего собственного смысла[8].
Между тем тут имеется еще одна, двояко интересная проблема. Во-первых[9], мы еще не учли того, что только на основе уже достигнутых результатов научное мышление достигает новых, которые в свою очередь лежат в основе еще более новых результатов и т.д., - в единстве распространения, традирующего смысл.
Как — в связи с действительно колоссальным приростом такой науки, как геометрия, - обстоит дело с претензией и способностью к реактивируемости? Если каждый исследователь работает на своем месте в здании [науки], как обстоит дело с перерывами в работе и на сон, которые нельзя здесь выпускать из внимания? Должен ли он, если он делает актуальную передовую работу, сначала пробегать всю гигантскую цепь обоснований вплоть до перво-предпосылок и все это реактивировать?
Ясно, что такая наука, как наша современная геометрия, была бы в этом случае невозможна. И все же к сущности достижений каждой ступени относится то, что ее идеальный бытийный смысл является более поздним не только фактически, но и, учитывая, что смысл зиждится на смысле, более ранний смысл вручает что-то из значения позднейшему, а известным образом и переходит в него; таким образом, ни одно звено в духовном строении не самостоятельно, ни одно не может быть непосредственно реактивировано.
Это особенно касается тех наук, которые, подобно геометрии, имеют своей тематической сферой идеальные произведения, идеальности, из которых снова и снова производятся идеальности высшей ступени. Совсем иначе обстоит с так называемыми описательными науками, теоретический интерес которых остается в классификации и описании чувственной наглядности, заменяющей здесь очевидность. Тут, по крайней мере, каждое новое положение само по себе в общем разрешимо с очевидностью.
Но как возможна, напротив, такая наука, как геометрия? Как может она как систематическое, бесконечно растущее ступенчатое строение идеальностей удерживать в живой реактивируемости свою изначальную осмысленность, если ее познающее мышление должно производить новое, [374] не будучи в состоянии реактивировать все предшествующие познавательные ступени вплоть до самых нижних? Даже если бы это и было выполнимо при более примитивном состоянии геометрии, то соответствующая способность изнурилась бы в усилиях по деланию очевидным и была бы вынуждена отказаться от более высокой производительности.
Здесь мы должны принять во внимание своеобразную, специфически связанную с языком "логическую" активность так же, как и специфически возникающие в ней идеальные познавательные образования. К любым в чисто пассивном понимании возникающим комбинациям предложений сущностно относится и своеобразная активность, которую лучше всего обозначает слово "прояснение" [Verdeutlichung]. Пассивно (или, например, наподобие воспоминания) возникающее или пассивно понятое при слушании предложение будет сперва лишь только воспринято в пассивном участии Я, признано действительным, и в этой форме оно уже будет нашим мнением. Мы отличаем от этого своеобразную и важную деятельность прояснения нашего мнения. Если оно являлось в первой своей форме едино-нерасчле-ненно принятым, простым значащим [geltender] смыслом, конкретно говоря, простым значащим высказыванием, то теперь эта нерасчлененная смутность будет активно объяснена. Подумаем, например, о том, что когда при поверхностном чтении газеты мы понимаем и просто воспринимаем "новости", то это сопровождается пассивным перенятием бытийного значения, посредством которого прочитанное заранее становится нашим мнением.
Особенностью здесь, как уже говорилось, является интенция на объяснение и та активность, которая выделяет прочитанное (или какое-то интересное предложение из него), смысловые члены один за другим в их особенности из смутно, пассивно и нерасчлененно воспринятого и на базе отдельных значений по-новому приводит совокупное значение к активному осуществлению. Пассивный смысловой образ превращается в образ, формирующий себя в активном производстве. Таким образом, эта активность есть некоторая — и своеобразная - очевидность, некоторое образование, в ней возникшее в модусе изначальной произведенности. Также и по отношению к этой очевидности имеется некоторое объединение. Объясненное, проясненное суждение становится традируемой идеальной предметностью. Она есть то, что логика имеет в виду под предложениями или суждениями. И этим универсально обозначается область логики, сфера бытия, к которой относится логика, - в той мере, в какой она есть формальная теория предложения.
Посредством этой активности становятся теперь возможными другие активности, очевидностные формирования новых суждений на основе уже признанных. В этом своеобразие логического мышления и его чисто логических очевидностей. Все это остается сохраненным и в превращении суждений в допущения, при котором мы, вместо того, чтобы высказываться или судить, вдумываемся в высказывание, в суждение.
При этом мы держимся пассивно[10] пришедших к нам и лишь воспринятых языковых предложений. Тут следует заметить, что предложения предстают, как это свойственно сознанию, репродуктивными превращениями какого-то из действительной изначальной [375] активности возникшего смысла, то есть сами в себе указывают на такой генезис. В сфере логической очевидности дедукция, логический вывод в формах следования играет постоянную существенную роль. С другой стороны, нужно учесть и конструктивные активности, оперирующие с "проясненными", но не приведенными к изначальной очевидности геометрическими идеаль-ностями. (Изначальную очевидность нельзя путать с очевидностью "аксиом"; ибо аксиомы суть в принципе уже результаты изначального смыслообразования, и всегда уже имеют его за собой).
Как обстоят теперь дела с возможностью через возведение к перво-очевидностям окончательно и подлинно реактивировать в полной изначальности великие познавательные конструкции геометрии и так называемых "дедуктивных" наук - так называемых, несмотря на то, что они отнюдь не только дедуцируют? Здесь действует во всей необходимо всеобщей очевидности такой фундаментальный закон: если предпосылки можно действительно реактивировать до изначальной очевидности, то то же можно сделать и с их очевидными следствиями. Отсюда, по-видимому, следует, что, отправляясь от перво-очевидностей, изначальная подлинность должна разрастаться в столь же длинную цепь логических следствий. При этом если задуматься об очевидной конечности индивидуальной, равно как и совместной способности действительно превращать в единстве осуществления многовековые логические цепи в изначально-подлинные очевидностные цепи, то можно заметить, что в законе кроется некоторая идеализация, а именно: снятие пределов и, в определенном смысле, обесконечивание этой нашей способности. Мы еще займемся вопросом о своеобразной очевидности таких идеализации.
Они являются общими узрениями сущностей, которые освещают все методическое становление "дедуктивных" наук и тем самым присущий им способ бытия.
Эти науки суть не готовое наследие в форме зафиксированных предложений, но находятся в живом, продуктивно прогрессирующем смыслообразовании, всегда располагающем тем, что уже зафиксировано, осадком прежнего производства, которому оно дает логическое употребление. Но логическое употребление делает из предложений с осевшими значениями лишь опять-таки предложения такого же рода. Что новые приобретения выражают действительную геометрическую истину, это априори верно при том условии, что основы дедуктивного строения произведены в изначальной очевидности, объективированы, то есть стали всеобще доступным достоянием. Должна быть осуществима преемственность от одной личности к другой, от одной эпохи к другой. Ясно, что метод производства изначальных очевидностей из донаучных данностей культурного мира должен был быть записан и установлен в устойчивых предложениях еще до существования геометрии и, далее, что способность переводить эти предложения из смутного языкового понимания в ясность реактивирования его очевидного смысла [376] должна была быть традирована и постоянно традируема.
Только пока это условие выполнялось или пока проявлялась забота о его выполнении в сколь угодно далеком будущем, геометрия как дедуктивная наука могла сохранять в прогрессе логических образований свой подлинный смысл изначальности. Другими словами, только в этом случае всякий геометр был бы в состоянии прийти к опосредованной очевидности того, что несет в себе каждое предложение - не просто как осевший (логический) смысл предложения, но как действительный истинностный смысл. И точно так же вся геометрия.
В своем прогрессе дедукция следует формально-логической очевидности; но без действительно сформированной способности к реактивации изначальных активностей, заключенных в базисных понятиях, а значит, также и без Что и Как их донаучного материала, геометрия была бы лишенной смысла традицией, о которой бы мы, если бы у нас не было такой способности, никогда не смогли бы узнать, обладает ли или обладала ли она когда-нибудь подлинным, истинно разрешимым смыслом.
К сожалению, именно такова наша ситуация, да и ситуация всего Нового времени.
Вышеуказанное "условие" фактически никогда не выполнялось. То, как действительно осуществляется живая традиция смыслообразования элементарных понятий, мы видим по начальному преподаванию геометрии и по учебникам; и вот чему мы там действительно учимся: обходиться с помощью строгой методики готовыми понятиями и предложениями. Чувственно наглядная демонстрация понятий на начерченных фигурах подменяет действительное производство первоидеальностей. Остальное сделал успех — не успех действительного проникновения за пределы очевидности, присущей логическому методу, но практические успехи прикладной геометрии, ее колоссальная, даже если и непонятая, практическая польза. К этому добавляются и опасности научной жизни, целиком отданной логической деятельности, как мы это яснее увидим при обсуждении исторической математики. Опасности лежат в определенных прогрессирующих смысловых превращениях[11], к которым подталкивает такой род науки.
Через раскрытие сущностных условий, на которых покоится историческая возможность верной истоку традиции таких наук, как геометрия, становится понятно, как она может на протяжении веков живо развиваться и, тем не менее, быть неподлинной. Как раз наследование предложений и методов логического конструирования все новых идеальностей вполне может непрерывно развиваться из эпохи в эпоху и без унаследования способности реактивирования перво-начал, то есть источников смысла для всего последующего. Значит, не хватает именно того, что придало или должно было придать всем предложениям и теориям [377] соответствующий истокам смысл, который снова и снова нужно делать очевидным.
Грамматически единые предложения и сверхфразовые единства [Satzgebilde], как бы они ни возникли и ни получили значение, пусть даже путем простой ассоциации, обладают, конечно, во всех обстоятельствах своим собственным логическим смыслом, который, следовательно, через прояснение можно сделать очевидным, смыслом, который затем должен быть снова и снова идентифицирован, - либо как логически однозначное, либо как противоречивое предложение, в последнем случае неосуществимое в единстве актуального суждения. В предложениях, связанных друг с другом областью [использования], а также в дедуктивно полученных из них системах мы имеем царство идеальных идентичностей, для которых существуют вполне понятные возможности устойчивого традирования. Теперь предложения, как и прочие культурные образования, выступают в качестве традиции: они, так сказать, претендуют на то, чтобы быть осадками некоторого истинностного смысла, который еще нужно сделать изначально очевидным, в то время, как они, конечно, будучи ассоциативно возникшими фальсификациями, таковым смыслом никоим образом обладать не будут. Точно так же и вся предданная дедуктивная наука, тотальная система предложений в единстве значений есть, прежде всего, претензия, которая может быть оправдана только посредством действительной способности реактивирования как выражения предполагаемого истинного смысла.
Исходя из этого положения вещей нужно понимать глубокую причину того требования так называемого "теоретико-познавательного обоснования" наук, которое распространилось и, в конце концов, повсеместно утвердилось в Новое время, в то время как ясности по поводу того, чего же не хватает заслужившим столько восхищения наукам, достигнуто не было[12].
Что касается теперь более непосредственно разрыва с верной истоку традицией, то есть с самым ее первым началом и с первичной очевидностью, то вполне можно указать ему возможные и вполне понятные причины. В первичном устном сотрудничестве начинающих [свою науку] геометров отсутствовала, разумеется, потребность точного установления описаний для донаучного перво-материала и для тех способов, какими возникли связанные с этим геометрические идеальности, а затем и первые "аксиоматические" предложения. К тому же высшие логические построения не забирались еще так высоко, чтобы нельзя было снова вернуться к изначальному смыслу. С другой стороны, возможность практического применения выведенных законов, действительно сама собой понятная для изначально возникшего, разумеется, быстро привела на практике к усвоенному с помощью привычки методу достижения пользы, в данном случае совместно с математикой. Этот метод, естественно, мог быть унаследован безо всякой способности к [воспроизведению] изначальной очевидности. Таким образом вообще лишенная смысла математика могла разрастаться при постоянном дальнейшем логическом конструировании, [378] как и, с другой стороны, методика технического приложения. Чрезвычайно далеко простирающаяся полезность стала сама по себе главным мотивом поддержки и оценки этих наук. Само собой разумеется, поэтому, что так мало ощущалась утрата изначального смысла истины и что лишь теперь нужно было впервые пробудить потребность, более того, впервые открыть подлинный смысл соответствующего встречного вопрошания.
Наши принципиальные выводы столь всеобщи, что распространяются на все так называемые дедуктивные науки и даже предвещают сходные проблемы и исследования для всех наук. Ведь все [эти науки] обладают той подвижностью осевших традиций, с которыми вновь и вновь работает традирующая активность, производя новые смысловые образования. Таким своим способом существования они постоянно распространяются на все эпохи, ибо все новые достижения опять оседают и опять превращаются в рабочий материал. И проблемы, и проясняющие исследования, и принципиальные интуиции везде носят исторический характер. Мы стоим в горизонте человечества, и как раз того, в котором мы сами сейчас живем. Этот горизонт постоянно живо нами осознается как временной горизонт, имплицированный в нашем соответствующем горизонте современности. Одному человечеству сущностно соответствует один культурный мир как жизненное окружение в его способе существования, который в каждом историческом времени и человечестве как раз и является традицией. Мы стоим, таким образом, в историческом горизонте, в котором все исторично, сколь бы мало определенного мы [о нем] ни знали. Но он имеет свою сущностную структуру, которую можно раскрыть путем методического вопрошания. В ней предуказаны вообще возможные особые вопросы, так, например, что касается наук, присущие им в их историческом способе существования собственные встречные вопросы об истоке. Это отсылает нас здесь к перво-материалам первого смыслообразования, так сказать, к перво-предпо-сылкам, лежащим в донаучном культурном мире. Конечно, и в нем в свою очередь имеются свои вопросы об истоке, которые пока останутся незаданными.
Естественно, проблемы нашего особенного рода тотчас же ставят тотальную проблему универсальной историчности соответственного способа существования человечества и культурного мира и [проблему] лежащей в этой историчности априорной структуры. Между тем, такие вопросы, как о прояснении истока геометрии, имеют свою замкнутость, которая не требует выхода за рамки упомянутых донаучных материалов.
Мы присовокупляем к этому дополнительные пояснения, по поводу двух возражений, касающихся нашей философско-исторической ситуации.
По поводу первого. Что за диковинное упрямство желает свести вопрос об истоке геометрии к какому-то неуловимому и даже и не легендарному Фалесу геометрии? Геометрия дана нам в своих положениях, в своих теоремах. Естественно, мы должны и можем до мелочей и с очевидностью отвечать за эту [ее] логическую структуру. Разумеется, мы переходим к первым аксиомам и [379] от них - к изначальной очевидности, возможной благодаря базисным понятиям. Что же это, как не "теория познания", в данном случае теория геометрического познания? Никому и в голову не придет возводить теоретико-познавательную проблему к какому-то выдуманному Фалесу; ведь это совершенно излишне. В данных нам в настоящее время понятиях и предложениях лежит их смысл, пока еще как не-оче-видное мнение, но как истинное предложение с подразумевающейся, но еще скрытой истиной, которую мы, разумеется, можем выявить [саму по себе], сделав ее очевидной.
Наш ответ таков. Конечно, историческое возвратное отнесение никому не пришло в голову; и конечно, теория познания никогда не воспринималась как своеобразная историческая задача. Но именно это мы ставим в упрек прошлому. Господствующая догма о принципиальном разрыве между теоретико-познавательным прояснением и историческим (включая и гуманитарно- [geisteswissenschaftlich-]-психологическое) объяснением, между теоретико-познавательным и генетическим истоком в корне ложна, поскольку обычно понятия "истории", "исторического объяснения" и "генезиса" непозволительно ограничиваются. Или, точнее, в корне ложным является то ограничение, из-за которого остаются скрытыми самые глубокие и подлинные проблемы истории. Если же продумать наши (разумеется, еще сырые и с необходимостью приведущие нас в будущем к новым глубинным измерениям) рассуждения, то как раз станет очевидно, что наше знание, [то есть] в настоящее время живущий культурный образ геометрии, есть традиция и одновременно то, что традирует, а не знание о какой-то внешней каузальности, производящей чередование исторических форм, но и не знание индуктивное, предположить которое здесь было бы абсурдом, - но что понять ее и вообще данный культурный факт уже означает осознать их историчность, пусть и "имплицитную". И это не пустые слова, ибо самым общим образом к любому факту, данному под рубрикой "культура", вдет ли речь о низшей культуре потребностей или о высшей культуре (наука, государство, церковь, хозяйственные организации и т.д.), применимо, что в любом простом понимании факт "со-знан [mitbewußt]" как факт опыта; что он есть образование, возникшее из человеческой деятельности. Сколь бы замкнут ни был, сколь бы "имплицитен" ни был этот при-мысленный, дополнительный смысл, с ним связана и очевидная возможность объяснения, "прояснения" и выяснения. Всякое объяснение и всякий переход от прояснения к деланию-очевидным (даже если он и слишком рано стопорится) есть не что иное, как историческое раскрытие; само по себе по сущности своей это и есть Историческое [Historisches], и оно сущностно несет в себе горизонт своей истории [Historie]. Тем самым подразумевается, конечно, что совокупное культурное настоящее, понятое как тотальность, "имплицирует" совокупное культурное прошлое в некоторой неопределенной, но структурно определенной всеобщности. Точнее говоря, оно имплицирует преемственность [380] имплицирующих друг друга прошлых, каждое из которых представляет некоторое прошедшее культурное настоящее. И эта совокупная преемственность есть единство традионализации вплоть до того самого настоящего, которое есть наше настоящее; будучи текуче-неподвижной жизненностью, она и есть само традирование. Оно является, как уже было сказано, неопределенной всеобщностью, но обладающей принципиальной структурой, подлежащей широкому дальнейшему истолкованию, исходя из подразумевающегося, в которой возможности всякого поиска и всякой определенности обоснованы, "имплицированы" фактически-конкретными реалиями.
Таким образом, отдаем мы себе в этом отчет или нет, делание-очевидной геометрии есть раскрытие ее исторической традиции. Но только чтобы не остаться пустой болтовней или недифференциированным общим местом, это познание требует законченного и методического продуцирования дифференциированных оче-видностей выделенного выше (в нескольких поверхностно их характеризовавших фрагментах) типа, продуцирования, отправляющегося от современности и ее исследующего. Будучи проведено систематически, [оно] даст не больше не меньше, как универсальное Априори истории в ее наиболее богатых составляющих. Теперь мы можем также сказать: история есть не что иное, как живое движение совместности и встроенно-сти друг в друга [des Miteinander und Ineinander] изначального смыслообразования и смыслооседания.
Все, что обнаруживает себя историческим фактом, пережитое в настоящем или установленное историком в прошлом, необходимо обладает своей внутренней смысловой структурой; но то, что при этом повседневно производится с понятной моти-вационной взаимосвязью, только теперь получает свои глубокие, все далее проникающие импликации, которые следует исспросить и раскрыть. Любая история фактов [Tatsachenhistorie] пребудет в непонятности, потому, что она, всегда наивно заключая из фактов, никогда не тематизировала всеобщую смысловую почву, на которой покоятся все в целом заключения, никогда не исследовала присущее ей мощнейшее структурное Априори. Только в раскрытии сущностно-всеобщей структуры[13], лежащей в нашем, а также и во всяком прошлом или будущем историческом настоящем, и в целом только в раскрытии конкретно исторического времени, в котором мы живем, в котором живет наше все-человечество [Allmenschheit], относительно его тотальной сущностно-всеобщей структуры, только в этом раскрытии может стать возможной действительно понимающая, проникающая, в собственном смысле научная история. Таково конкретное историческое Априори, обнимающее все сущее в его историческом бы-тии-ставшим и в становлении или в его сущностном бытии как традиции и традирующего. Сказанное относилось к тотальной форме "историческое настоящего вообще", историческое время вообще. Но особые формы культуры, предстающие в их едином историческом бытии как традиция или живое само-традирование [381] обладают в своей тотальности лишь относительно самостоятельным бытием в традициональности, только как бытие несамостоятельных компонентов. Теперь нужно принять во внимание соответственно субъектов историчности, лиц, осуществляющих, действуя в тотальности, формирование культуры, то есть действующее персонифицированное человечество206.
После того, как мы указали на ставшую недоступной замкнутость базисных понятий и пояснили их в первых чертах, мы признаем относительно геометрии, что только сознательная постановка вопроса о ее историческом истоке (внутри тотальной проблемы Априори историчности вообще) может дать метод верной истоку и в то же время универсально-исторически понятой геометрии, что справедливо и для всех наук, и для философии. Значит, история философии, история частных наук в духе обычной истории фактов принципиально ничего не может понять в своей теме. Ибо подлинная история философии, подлинная история частных наук есть не что иное, как встречное возведение исторических смысловых образований, данных в на стоящем, или, соответственно, их очевидностей — вдоль документированной сети исторических встречных отсылок — к скрытому измерению лежащих в их основе перво-очевидностей207. При этом собственно проблему нужно привести к понятности через возвращение к историческому Априори как к универсальному источнику всех мыслимых проблем понимания. Проблема подлинного исторического объяснения совпадает у наук с "теоретико-познавательным" обоснованием или прояснением.
Нам следует быть готовыми и ко второму, очень серьезному возражению. В условиях повсеместно в разных формах господствующего историцизма я не могу ожидать большой готовности воспринять намеченное в этом тексте глубинное исследование, выходящее за рамки обычной истории фактов, при том, что оно, как указывает уже выражение "apriori", претендует на, по определению, безусловную, выходящую за рамки всех исторических фактичностей, действительно аподиктическую очевидность. Мне могут возразить: какая наивность стремиться показать и полагать, что уже показано историческое Априори, абсолютно сверх-временная значимость, после того, как [382] мы получили в избытке свидетельства в пользу относительности всего исторического, всех исторически ставших мировосприятий, вплоть до "примитивных" племен. Каждый народ и народность обладает своим собственным миром, внутри которого все хорошо друг с другом сходится, будь то мифо-магическим или европейски-рациональным образом, и все можно прекрасно объяснить.
Каждый обладает своей "логикой", а затем, когда она будет выражена в предложениях, и "своим" Априори.
Подумаем немного, между тем, о методике установления исторических фактов вообще, стало быть, также и тех, которые подкрепляют это возражение; а именно, в отношении того, чту эта методика предполагает. Не лежит ли уже в постановке проблемы какой-нибудь гуманитарной науки о том, "как оно было на самом деле", некоторая сама собой разумеющаяся предпосылка, некоторая никогда не принимающаяся во внимание, никогда не тематизированная, [но] наделенная значимостью почва какой-то, по определению, неуловимой очевидности, без которой история была бы бесполезным предприятием? Любая в привычном смысле историческая постановка вопроса, любое указание уже предполагает историю как универсальный вопросительный горизонт, не явно, но все же как горизонт имплицитной достоверности, который при всей своей в основе смутной неопределенности есть предпосылка всякой определимости или даже всяких намерений искать и устанавливать определенные факты.
Наше настоящее есть исторически само по себе Первичное. Мы всегда уже знаем о нашем настоящем мире и что мы в нем живем, окруженные всегда открыто бесконечным горизонтом незнакомых действитель-ностей. Это знание как горизонтная достоверность не есть ни какое-то выученное, ни когда-то актуальное, а затем ушедшее на задной план, отпавшее знание; горизонтная достоверность нужна уже для того, чтобы быть тематически истолкованной, она уже предположена с тем, чтобы хотеть знать то, что мы еще не знаем. Всякое незнание касается незнакомого мира, который есть для нас заранее все-таки мир, горизонт всех вопросов настоящего, а также и специфически прошедшего. Это вопросы, затрагивающие людей как таковых, которые в обобществленной совместности в мире вершат и творят и вновь и вновь меняют устойчивый культурный облик мира. Разве мы не знаем о том, - нам уже приходилось говорить об этом, - что данное историческое настоящее имеет за собой историческое прошлое, что оно возникло из него, что историческое прошлое есть преемственность одно из другого произошедших прошлых, каждое из которых, будучи прошлым настоящим, есть традиция и производит из себя традицию? Не знаем ли мы, что настоящее и предполагаемое [в нем] совокупное историческое время относятся к исторически едино-объединенному [einheitlich-einigen] человечеству, единому за счет генеративной связи и стойкого объединения в культивировании из всего всегда уже культивированного, будь то в сотрудничестве или во взаимном уважении и принятии во внимание и т.д.? Не указано ли всем этим универсальное горизонтное "знание", скрытое, но подлежащее систематическому раскрытию сообразно своей сущностной структуре? И, что становится большой проблемой, не есть ли это тот горизонт, в который входит [383] все вопрошание и который во всем таким образом предположен? Вследствие этого нам не нужно привлекать к какому-то критическому анализу те факты, которым придает значение истори-цизм; достаточно того, что уже утверждение их фактичности, если оно должно иметь какой-то смысл, предполагает историческое Априори.
И все же немедленно возникает сомнение. Горизонтное истолкование, к которому мы обращаемся, обязано не останавливаться на смутной и поверхностной болтовне, оно само должно подняться до какого-то рода научности. Предложения, в которых оно выражается, должны быть устойчивыми и приводить к очевидности. Но каким методом мы достигнем Априори исторического мира - Априори универсального и при этом надежного, постоянно верного истоку? Когда бы мы ни задумались, мы с очевидностью обнаруживаем себя в состоянии сколько угодно рефлектировать, смотреть на горизонт и интерпретативно проникать в него. Но мы в состоянии, и вполне осознанно, в совершеннейшей свободе переосмыслить, перефантазировать наше человеческое историческое существование и то, что при этом можно истолковать как его жизненный мир. И как раз в этом свободном варьировании и пробегании жизненно-мировых мыслимостей и выступает с аподиктической очевидностью тот сущностно-всеобщий состав, который проникает собой все варианты, как мы можем с аподиктической достоверностью убедиться. При этом мы избавились от всякой связи с фактически значимым историческим миром, рассматривая его лишь как одну из мыслительных возможностей. Эта свобода и это направление взгляда на аподиктически инвариантное снова и снова воспроизводится - с очевидностью произвольной возможности инвариантного образования-как идентичное, способное originaliter в любой момент стать очевидным, установленным в однозначном языке как сущность, постоянно имплицируемая в текуче-живом горизонте.
Этим методом мы можем также, выходя за рамки ранее выявленных нами формальных общих мест, темати-зировать то аподиктическое, которым в донаучном мире мог располагать перво-геометр и которое должно было ему служить материалом для идеализирования.
Геометрия и родственные ей науки имеют дело с пространственностью и возможными в ней формами, фигурами, формами движения, деформирующими преобразованиями и т.п., в особенности поскольку они являются измеримыми величинами. Теперь становится ясно, что хотя об историческом мире, окружавшем первого геометра, нам известно очень мало, но в качестве инвариантного сущностного состава нам известно наверняка, что это был мир "вещей" (включая сюда и людей как субъектов этого мира); что все вещи с необходимостью должны были обладать телесностью, хотя и не все вещи могут быть лишь вещами, ибо с необходимостью совместно живущих людей нельзя мыслить как просто вещи, равно как и структурно сюда же относящиеся культурные объекты не исчерпывают своего содержания в телесном [384] бытии. Ясно также и может быть удостоверено в своем сущностном ядре тщательной априорной экспликацией, что эти чистые тела имеют пространственно-временные формы, связанные с ними "вещественные" свойства (цвет, теплоту, тяжесть, твердость и др.). Далее [ясно], что в потребностях практической жизни вычленяются и оформляются определенные особенности и что техническая практика все больше и больше градуально <нацеливается> на производство выгодных в каждом данном случае форм и усовершенствований.
Сначала от образов вещей отделяются плоскости — более или менее "гладкие", более или менее совершенные плоскости; более или менее грубые края или в своем роде "ровные", иными словами, более или менее чистые линии; углы - более или менее совершенные точки; затем, например, среди линий особо предпочитаются прямые, среди плоскостей — ровные; например, из практических причин предпочитаются прямоугольные доски, ограниченные плоскостями, прямыми, точками, так как целиком или местами искривленные плоскости для многих практических целей оказываются нежелательными. Так в практике начинает НГрать свою роль производство плоскостей и их усовершенствование (полировка). То же происходит со стремлением к справедливости при разделе поровну. При этом грубая оценка величин превращается в их измерение. (Так же и здесь, исходя из фактического, вариативным методом определяется сущностная форма). Измерение является частью всякой культуры, только в более низкой или более высокой степени совершенства. Определенная техника измерения, более низкая или, может быть, более высокая, сущностно возможная или обладающая реальностью исторического факта, гарантирует прогресс культуры, а значит, мы можем всегда предположить искусство чертежа для построек, замер полей, дорожных дистанций и т.д., которое уже всегда налицо, уже в избытке преддано философу, который еще не знал геометрии, но которого мы должны помыслить как ее изобретателя. Как философ, переходящий из практически-конечного окружающего мира (комнаты, города, ландшафта и т.д., периодических процессов, дней, месяцев и т.д.) к теоретическому взгляду на мир и его познанию, он имел конечно-знакомые и незнакомые пространства и времена как конечности в горизонте открытой бесконечности. Но это еще не давало ему геометрического пространства, математического времени и всего прочего, что составляло бы вместе с этими конечными величинами материал для духовного образования нового типа, а многочисленные конечные формы в их пространство-временности еще не давали геометрических, форономических образов, но <они> предстали, очевидно, <как бы из> практики возникшими и на усовершенствование нацеленными образованиями, лишь подпорками для практики нового типа, из которой возникнут сходно названные, но новые по характеру образования.
Уже заранее ясно, что это новое будет продуктом, вырастающим из идеализирующей духовной деятельности, из "чистого" [385] мышления, находящего в описанных общих данностях этого фактического человечества и человеческого окружения свой материал и производящего из них "идеальные предметности".
Проблема теперь заключается в том, чтобы, обращаясь к сущностному [в] истории, открыть исторический смысл изначальности, который мог бы и должен был бы придать всему становлению геометрии свойственный ему устойчивый истинностный смысл.
Особо важно это выделение и установление познавательного проникновения [Einsicht]: лишь в той мере, в какой при идеализации учитывается аподиктически всеобщее содержание пространственно-временной сферы, инвариантное во всех мыслимых вариациях, может возникнуть идеальное образование, которое в любом будущем и для всех грядущих поколений будет понятно и в таком виде будет традировано и воспроизводимо в идентичном межсубъектном смысле. Это условие распространяется далеко за пределы геометрии, на все духовные образования, которые обязательно должны быть вообще традируемы. Если бы мыслительная активность ученого привлекала к его мышлению нечто "эпохой обусловленное", то есть сцепленное с чисто фактическим, или нечто лишь как фактическая традиция значимое, то тогда его образование равным образом обладало бы определенным, лишь эпохой обусловленным бытийственным смыслом; он был бы впоследствии понимаем лишь людьми, разделяющими те же чисто фактические условия понимания.
Всеми разделяется то убеждение, что геометрия со всеми своими истинами справедлива с безусловной всеобщностью для всех людей, всех времен, всех народов, для всех не только исторически фактических, но и для всех вообще мыслимых. Принципиальные предпосылки этого убеждения никогда не были обоснованы, потому, что никогда не были всерьез проблематизиро-ваны. Но нам стало ясно, что всякое установление исторического факта, претендующее на безусловную объективность, также предполагает это инвариантное или абсолютное Априори.
Только <в раскрытии этого Априори> может существовать априорная наука, выходящая за рамки всех исторических фактичностей, всех исторических окружающих миров, народов, времен, сообществ, только так может выступить наука как "aeterna veritas". Только на этом фундаменте зиждется возможность вопрошать от временно опустошенной очевидности науки к перво-очевидностям.
Не стоим ли мы здесь перед огромным и глубоким проблемным горизонтом разума, того же самого разума, который действует в каждом, хоть и простом, человеке, в "animal rationale"?
Здесь не место забираться в эти глубины.
Из всего этого в любом случае следует признать, что тот историзм, который хочет объяснить историческую или теоретико-познавательную сущность математики магическими наклонностями или другими [386] апперцептивными способами некоторого эпохой заданного человечества, принципиально является в корне ложным. Для романтических умов наиболее привлекательным в истории и предыстории математики может оказаться мифо-магическое; но предаваться этому чисто историческому фактическому и означает как раз забираться в романтику и отвлекаться от собственной, внутренне-исторической, теоретико-познавательной проблемы. Разумеется, тогда уже невозможно будет освободиться от того обстоятельства, что, подобно другим фактичностям, также и фактичности того типа, который был задействован в вышеупомянутом возражении, коренятся в сущностном составе обще-человеческого, в котором возвещает о себе телеологический разум, проникающий собой всю историчность. Тем самым обнаруживается собственная проблематика, связанная с тотальностью истории и с придающим ей единство совокупным смыслом.
Если обычная история фактов вообще и особенно та, которая распространилась в Новое время универсально на все человечество, обладает вообще каким-то смыслом, то он может основываться только в том, что мы можем здесь назвать внутренней историей, и, значит, на фундаменте универсального исторического Априори. Он с необходимостью ведет далее к упомянутому высшему вопросу об универсальной телеологии разума.
В заключение этих рассуждений, бросивших взгляд на очень общие и многосторонние проблемные гори зонты, примем как абсолютно достоверное следующее: окружающий человека мир является в сущности все тем же, сегодня и всегда, а значит, и в том, что касается перво-учреждения и устойчивой традиции, мы можем в нашем собственном окружающем мире самым предварительным образом указать на то, о чем следует далее размышлять для [решения] проблемы идеализирующего перво-учреждения того смыслообразования, которое носит название "геометрия".
[1] Этот текст, написанный в 1936 г., был впервые издан в 1939 г. Э.Финком в журнале Revue Internationale de Philosophie, 1 Vol., No. 2, pp. 203-225. Заголовок принадлежит издателю. Переиздан в качестве Ш-го приложения к Кризису (к его § 9а) в Hussertiana, Bd. VI, S. 365-386.
[2] Так же и для Галилея и для всех следующих за Возрождением этапов она была одновременно и в живой дальнейшей работе, и в традиции.
[3] Этот редко применяемый термин традиционной логики употребляется Гуссерлем и в ФСН, но оставляется переводчиками в транслитерации. Он обозначает способ видо-родового соотнесения частного и общего.
[4] Но самое широкое понятие литературы обнимает их все, так как к их объективному бытию относится быть выраженным в языке и быть вновь и вновь выразимым, точнее, иметь объективность, для-всех-бы-тие только как значение, как смысл речи; что касается объективных наук, так даже и особенно, так как для них различие между оригинальным языком произведения и переводом на иностранные языки не отменяет одинаковой доступности или лишь делает ее несобственной, косвенной.
[5] Имеется в виду значение обеспечения (как, например, покрытие векселя, чека, потребностей).
[6] Это такое превращение, которое осознает себя как вторичную форму [Nachgestalt].
[7] Но это вовсе не необходимо, а фактически и не нормально. Читающий и без того может понять, "безо всяких" перенять понятое через одобрение, без собственной деятельности. В этом случае его поведение будет чисто пассивно-рецептивным.
[8] Прежде всего, речь идет, конечно, о том, что ученый устанавливает в себе твердое направление воли на надежную способность реактивации. Если цель реактивируемости достижима лишь относительно, то и притязание, проистекающее из сознания способности достижения, также имеет тогда свою релятивность, дающую о себе знать и распространяющуюся все далее. Ведь в принципе объективное, абсолютно неколебимое познание истины есть бесконечная идея.
[9] Во-вторых не последовало.
[10] Неаккуратность в тексте: имеется в виду 'при нашей пассивности'.
[11] Хотя они и идут на пользу логическому методу, они все более удаляют [нас] от истоков и делают нечувствительными к проблеме истока и, тем самым, к собственному бытийственному и истинностному смыслу всей науки.
[12] Чем занимался Юм, как не попытками задать встречный вопрос о перво-впечатлениях, из которых возникли идеи и научные идеи вообще?!
[13] Поверхностная структура внешне готового человека в общественно-исторической сущностной структуре человечества, но также и <структуры>, раскрывающие более глубокую, более внутреннюю историчность вовлеченных лиц.