Классики и современники говорили: большинство дней в году начинаются звонком будильника. Соглашаясь, добавлю - не важно, что или кто звонит. Это может быть действительно будильник, злобно рокочущий и вынуждающий вас судорожно и бесполезно размахивать руками в поисках вожделенной кнопки. А иногда это звонок в дверь: ранний и нетактичный посетитель, очень бодрый и нарочито громкий, пытается жизнерадостным поведением своим скрыть внутренний дискомфорт от неурочного визита. А вы, с трудом разлепляя веки и отчаянно ругаясь в душе, вспоминаете, как год назад, на вечеринке, ваш нынешний ранний гость напился пьяну и заблевал вам весь унитаз. Или же это надрывается сигнализация в магазине напротив - не проспавшийся заведующий отделом колбасных обрезков перед отпиранием дверей никогда не отключает ее. А вот и уборщик мусора - он опорожняет мусоросборник вашего подъезда, скрытый за надписью "Посторонним вход воспрещен!", в оцинкованную ванну, укрепленную на ходовой части детской коляски. В ответ на его отборную матерщину из широкой горловины мусоропровода сыплются банки и бутылки, разбиваясь и рассыпая по округе хрустальные стаккато.
И если вы способны утром рассуждать (что, кстати, мало вероятно), то вдруг обнаруживаете, как целый день вас преследуют звонки, лязг, дребезг, трескотня принтера и многое другое, не минуты покоя и тишины…
Телефон грянул, равно как лист кровельного железа, сорванный с крыши дома на асфальт. Морфей продолжал удерживать меня, но лист упорно гремел, волочимый по пешеходной дорожке, вызывая неприятное содрогание от царапанья искореженных, ржавых и неровно обрезанных краев о бетонные поребрики. Но тут я освободился от цепких лап и оборвал непобедимое движение листа.
- Да! - голос мой с утра хрипел и был сдержанно-недовольный.
- Привет, старик! - отозвался достаточно бодрый вокс… Да чего там - воксище…
- Вы куда звоните? - я намеренно не узнавал собеседника, желая его помучить.
- Тебе, тебе, засоня. - а он и мучится не стал.
- Ладно, выкладывай, чего хочешь и вали на все четыре стороны.
- Для начала - не хами старшим. Затем скажу - тебе от меня нужно больше, чем мне от тебя. Следовательно, я принимаю извинения с 15-ти до 17-ти у себя в кабинете в виде живительного коньячного родника объемом 0,5 литра.
Это звонил Вадька, наглец и хамло, но, в общем, человек добродушный, хорошо ко мне относящийся, и единственный среди всей издательской овчарни, к кому хорошо относился я. Впрочем, я не прав, у них в издательстве довольно милые люди, но могу же я поворчать, не вовремя разбуженный. Издательство " Назад, к прогрессу". Истинно, красный флаг им в руки и руль от танка.
- Ты в курсе, мужик. Я твой рассказец кинул в "Трапперы Заозерья", - вещал меж тем Вадька, - и главный в "Трапперах…" жаждет поговорить с тобой. Он волчара известный, на правки не соглашайся, у тебя и так все в порядке.
- А по телефону нельзя? - изрядную долю глупости в этом вопросе можно объяснить только неполным пробуждением.
- Ну, что ты, - ласково-наставительно звучал голос моей сегодняшней Мойры, - такие дела по телефону не решаются. И еще, другой твой рассказ помещают в сборник произведений молодых писателей Прикамья и гоминоид, иллюстрирующий сборник, возжелал тебя видеть. Вот с ним можно и по телефону. Но незадача - нет у него телефона. Ты сходи к нему, я обещал, уж извини. Я за тебя душой болею. Прими адресок…
Я поискал бумагу и ручку…
- К "Трапперам" сперва, а уже потом к Леонардо, во второй половине дня. Усвоил? Ну, да ты у нас умница. Бывай.
И трубка уже на рычажках.
Сие случилось перед моим днем рожденья. Хорошо это или плохо - но родился я в октябре…
Осень в том году была тихая. Она прокралась на цыпочках в наш город, заполнила все водой и опавшими листьями, окатила волной теплого бабьего лета, и я уже чувствую по утрам, как приближается зима, предвестники которой высыпают на траву серебристо-нитяной иней…
Накануне дня рождения человек думает о событиях добрых, светлых и приятных. А я не звал гостей, не ожидал подарков и не был готов к прочим обязательным явлениям. Но пусть будет что-нибудь, а может мне даже удастся накрыть стол, хотя бы и для себя…
Различные события различной окраски сегодня происходили постоянно и я устал. Не такая уж это странная вещь, но день прошел сумбурно, в бегах и заботах, и изрядно укатал меня. Я даже начал злиться и проклинать всех подряд…
Повинуясь умеренно сильному толчку моего импрессарио, я нахлестывал вороных, несущих меня в Заозерье. Вряд ли "Трапперы" мне обрадовались, а отсюда и беседа состоялась у нас бессодержательная и безрезультатная. Однако, неправда, результат, однако, был - печатать меня там не будут. Однако. Хочется верить: они этого как раз и добивались.
Редактор, милейший человек, он не хотел ничего плохого, он всего лишь поставил свои очень скромные условия. Мы напечатаем вас, сказал он, но вам придется согласиться на некоторые изменения. В ваших рассказах, он поводил волнообразно правой рукой над своей умной головой, присутсвует этакая легкая эротическая окраска и неумеренное и неуместное употребление жаргонных словечек, а вместе это составляет некую низкопробную похабщину. ("Некую" - мысленно усмехнулся я). Это искажает смысловую нагрузку. Это смещает смысловые оценки. И главное - этого никто не станет читать. Давайте с обоюдного согласия попытаемся исключить нежелательные обороты, и мы вас напечатаем. Давайте посмотрим, сказал он и извлек из ящика стола мои листочки.
Мне следовало принять грозный вид и разозлиться, но я не стал. Более того, я постарался напустить на себя сарказм и иронию и, надеюсь, мне это удалось…
Боюсь, сказал я, мы так сильно расходимся во мнениях. Хотя, сказал я, было бы неплохо напечататься у вас такому молодому, как я, но отказываться от намеренно использованных литературных приемов… Нет, не буду. С вашего разрешения, я заберу свой опус. Прихватив рассказ, я попрощался и вышел. Гордо вышел. Высоко подняв голову.
Кое-как запихнувшись в переполненный 119-й, я, слегка на взводе, следовал по начертанному пути, куда-то в дали дальние, к овощному заповеднику, на улицу горлана-главаря. Пересев на 9-й, я как-то успокоился и размышлял о разных вещах.
Я думал о том, как от предыдущей беседы не нажить расстройство желудка. Я же впечатлительный. Как это - "одной ногой в канаве" сразу делаюсь. Стоит ли принимать как данность печальные ножницы редактора? В издательстве все писатели. Не состоявшиеся, в основном. Вот и отыгрываются. И здесь не то, и там не так. Работайте, юноша, работайте. А молодое сознание, оно же наглое и самоуверенное, всенепременно отвергает отказы, питается надеждами, кои чаще всего оказываются иллюзорными. Но могут и угаснуть мои стремления, загубленные на корню, стану искать спокойной жизни, без нервов, без беготни… Кстати, я сознаю прекрасно - вещи мои, пожалуй, отнюдь не шедевры. Но что-то в них, несомненно, есть. Какой-то смысл. Параметрические вещицы. О соотношении любимого себя и окружающего мира. Так и проникаем мы друг в друга. Не самая слабая идея, правда? И пусть этот целлулоидный дядя пеняет на себя. Вот так… Просто не знаю, чем я ему не понравился. Ликом не вышел…
Я совсем уже пришел в себя, стал добрый и спокойный, и дальше все пошло гладко, без сучков и задоринок. Словно и не день рожденья завтра. Побывал у Леонардо, обсудили мы с ним все. Псих какой-то, считает своим долгом поговорить с каждым писателем, входящим в иллюстрируемый сборник. А может, так и надо. А значит, молодец.
На обратном пути, отвлеченный от мыслей грубым толчком крупногабаритной тетки с крупногабаритными сумками, я увидел впереди себя девушку с книжкой в руках. Девушка увлеченно читала и не обращала внимания ни на что. Мне она чем-то понравилась, хотелось взглянуть в глаза, но не тут то было. Тогда я заглянул в книжку - это была лондоновская "Маленькая хозяйка Большого дома". Вряд ли эта книга для автобуса. Я уже думал, как познакомиться на почве литературы, но грянула моя остановка. Однако так просто уйти было нельзя. Никак. Потому я, наклонясь, тихонько сказал: "Почитайте эту книгу дома, при свечах или у камина". И пошел к двери, удерживая прямой и четкий силуэт. Но не справился и обернулся. Вот и добился своего: глаза в глаза глядели мы, и в тех, других, я видел смесь негодования и признательности.
Кстати, в кармане есть три-четыре десятки и можно сделать стол на завтра. Так что, в магазин. В магазин.
В магазине, подойдя к прилавку, я спросил курочку. И получил ответ симпатичной продавщицы, но так сильно раскрашенной ниже своего продавецкого колпака, что мне почудился в руках ее томогавк, а за спиной колчан со стрелами; потянуло медвежьим салом. Она сказала: "Куриц здесь не вешают". Я мрачно произнес: "А кого здесь вешают?" и обреченно двинулся вдоль прилавка к весам для куриц. А индеец глядел мне вслед с широко открытым ртом, демонстрируя великолепные белые зубы, уже явно швырнув в меня томогавк и выпустив весь запас стрел. Индеец ждал, когда я упаду и истеку кровью, чтобы можно было снять скальп. Но я не упал.
Не поднял мне настроение сей инцидент, скорее наоборот. Пошел домой, досадуя. Сегодня вечером поговорить о литературе будет не с кем.
Утверждение, будто холостяки ведут бепорядочный образ жизни, по крайней мере, касаемо питания и прочего быта, придумано злыми и обиженными женщинами. Я, например, люблю готовить и никогда не упускаю случая разнообразить свое меню. Вчера, вернувшись домой после длительного шатания по городу, уставший и раздраженный, я вдруг представил себе скучный вечер, горы окурков и безудержную злость, когда маленькая квартира превращается в пустынный аэродром, когда невесть откуда взявшаяся жалость к самому себе прочно поселяется в твоем сердце и освобождать жилплощадь не собирается. Мгновенно сообразив, каковы будут последствия, я скинул с плеч ношу тревожного дня и попытался сделать фейерверк праздничных блюд из хилой скудности холодильника и буфета. Все получилось неожиданно красиво и вкусно и поэтому, собственно, я с утра торчу на балконе в приличном настроении, покуриваю сигарету и размышляю, в какую лавку мне заглянуть за вином. На тот случай, если кто-нибудь зайдет.
Странно, но навестить меня решили прямо с утра. Утром обычно гостей не ждут, если это, конечно, не Винни-Пух с Пятачком. Звонили долго и настойчиво, прежде чем электрические тремоло достигли меня на балконе. Однако же, это была соседка, молодая и привлекательная особа, имевшая вполне добродушный характер. Она периодически забегала ко мне поклянчить сигаретку и разболтать секреты местных полишинелей. Окатив меня информацией, как из ведра, она мчалась в городской смог, чтобы протянуть на работе до вечера и напроситься на ужин к кому-нибудь из своих приятелей-мажоров. И при всей своей доброте она постоянно рядилась в крикливые тряпки и толстенным слоем накладывала макияж совершенно невообразимых цветов. Не было у нас таких отношений, при которых можно запросто, с утра, зайти и поздравить с днем рожденья.
Но день сюрпризов уже наступил.
- Я начинаю новую жизнь. С днем рожденья! - легко тряхнув головой, сказала Катька.
На ней был аккуратный брючный костюм приятного серого цвета, очень легкая косметика, и вообще - никакой вычурности, кича и эпатажа. Катька чмокнула меня в щеку и умчалась, пообещав зайти вечером, а в руках у меня остались блок сигарет и книжка. Это стоило отметить, а посему, не разглядывая подарки, я побежал в лавку за вином. И только вернувшись, я рассмотрел книгу - печальный булгаковский стих "Белая гвардия". Молодец, Катька. Профессионально откупорив бутылку, я принял 100 грамм "Трех топоров" и остался доволен. "Крепился, крепился и напился, как зонтик…"
Кстати, не стоит прозябать и предаваться бесцельному ожиданию. Может, мне поработать сейчас? И я решил поработать.
Интересно, например, следующее: я практически прекратил писать вещи, отягощенные экшеном и сложнейшей сюжетной динамикой. Хочется почему-то побольше психологизма, вроде как в обычной повседневной жизни человека случаются события маловероятные (вспомни классиков и теорию вероятности), но, тем не менее, укладывающиеся в рамки его представлений. И как вслед за этим происходят изменения в характере человека и его психологии. А когда бойцы продираются по горам трупов, походя творя добро уничтожением плохих парней, от психологии остается мало. Некогда. Добро творить надо.
И, обрати внимание, в последней повести моей совсем нет никакой стрельбы и прочих сильнодействующих средств, а только странное общество, особенностью которого является непременная изоляция людей старшего поколения в прекрасно оборудованные, комфортабельные дома почтенной старости. Делают это очень давно - уже и психология большинства людей успела измениться или они слишком быстро привыкли к этому. Или им это понравилось. Или… Вот я и разбираюсь, пытаясь представить - что же там происходит, в этом мире. И еще мне хочется, чтобы там был и другой мир - в том же простраственно-временном континиуме, но совсем другой. Остров или еще что нибудь. Не знаю. Но надо же как то соблюсти психологическое равновесие…
Работал я долго, почти до сумерек, начисто забыв о дне рожденья и обо всем на свете. Работал, пока не зазвонили в дверь нагло и настойчиво. На сей раз заглянул на огонек Сашенька, давний знакомый и сосед сверху. Скалясь, не снимая обувь, он прошел в комнату и установил на столе в виде кеглей для боулинга три внушительные бутылки. Лидировал французский "Robert". Популярность остальных кеглей явно не уступала лидеру, судя по форме, цвету стекла и красочности этикеток. Продолжая скалиться и нести поздравительную чушь, Сашкец стал извлекать из карманов здоровенные желтые лимоны и запускать их в установленные кегли. Когда запас снарядов иссяк, он плюхнулся в кресло и закурил.
Я резал лимоны, доставал рюмки, накрывал стол и поддерживал пустой разговор о чем попало. И при этом думал - забавный сюрприз, ибо первый раз Алехандро удостоил меня совместным употреблением коньяков.
Как это ни странно, Сашуля никогда ни с кем не пил. То есть, он, конечно, бывал в компаниях, но на пьянках долго не задерживался, разговоры не разговаривал и умудрялся всегда вовремя улизнуть, причем, раньше всех. Опять же, нельзя сказать, будто он не пил совсем. Не раз приходилось мне видеть на его лице следы, кои невозможно спутать ни с чем. Не раз я чувствовал его настроение, вызванное похмельным синдромом. Но где и с кем он пьет - оставалось неизвестно, хотя во всем остальном он был компанейский парень…
Впрочем, тайна его мне открылась случайно… Однажды, темным ненастным вечером (классическая фраза, правда?) у меня кончились сигареты, в лавку бежать, естественно, не хотелось, да и поздно было уже. Я пошел к нему наверх. Дверь была приоткрыта, в щель сочился слабый мерцающий свет. Я постучал, позвал негромко, но было "…тихо, как в гробу…" Играя сам с собой в Шерлока Холмса и майора Пронина, я крадучись проник в Сашкину квартиру. Зрелище предстало не для слабонервных, воображение было поражено из пятнадцатидюймовой пушки береговой артиллерии.
Теплые языки свечей колышутся от сквозняка. Бутылок не меряно - на столе, на полу, в основном пустые. Свеча, лужи стеарина, пепельница, полная бычков, и сидящий Сандро, бессильно уронивший руки на стол, а голову на руки, пьяный до невменяемости. Дугообразно расположены картины на стульях (четыре штуки, холст, масло) и каждой полагалась своя свеча. Остальные предметы в комнате скрыты полумраком, шторы задернуты, душно, накурено, пахнет спиртным и еще какой-то гадостью… Зато, какие персоналии на полотнах… Никакого труда не стоит угадать - с кем пьет наш Македонский.
Молодой человек, явный студент, облокотившись на стойку, погрузил свой нос в пивную кружку. В кружке пива на три пальца и уже сейчас студент поперхнется, шумно фыркнет, и брызги благородного напитка окропят все вокруг. Убранство забегаловки напоминало мне "Шайбу", а мерзкое лицо разливальщицы на заднем плане содержало гнусную ухмылку. Неплохо бы студиозусу плеснуть в нее остатки пива. Нет, жалко…
На соседней картине приятный красноносый мужчина горизонтально расположился на заледенелой проселочной дороге среди бескрайнего снежного поля, хотя в перспективе угадывался лесок. Мужчина выдавливал себе в рот последние капли с донышка невзрачного осколка "русской" поллитровки. " Четвертиночка разбилась… И остатки вылил в рот скособоченный…"
Третья свеча предназначалась синюшной старухе в помещении обыкновенной чайной при общественных банях. В чашку, в тихушу, под столом, она наливала водку. Водка загадочно струилась из горлышка бутылки, с чем никак не вязалось плакатное оформление чайной и наличие за соседним столиком толстых распаренных теток в шубах и белых платках, прихлебывающих дымящуюся жидкость из блюдец.
А в-четвертых был старший сын лейтенанта Шмидта, брамин, йог и любимец Робиндроната Тагора. Сидел он в позе лотоса, демонстрируя незабываемые, с желтым верхом ботинки на босу ногу. Перед ним имела место литровочка и граненый стакан на двести миллилитров объема. Симметрия взгляда была нарушена. Правый глаз великого комбинатора погружал линию зрения в бутылку, а левый приглашающе подмигивал кому-то напротив. Может и вам. Руки же его сладострастно тянулись к бутылке и стакану.
И я подумал, - а ведь они, как собутыльники и собеседники, лучше нас. Не станут приставать с какими-то сомнительной откровенности разговорами и требовать уважения. И не станут считать себя твоими лучшими друзьями после первой рюмки и признавать за тобой святую обязанность немедленно сделать что-нибудь для них.
На подоконнике я нашел полбутылки пива и початую пачку "Золотого якоря". Взяв все это, я оставил Сашке несколько сигарет, закрыл дверь во избежание и отправился к себе, радуясь возможности не выходить из дома.
- Открывай, попробуем… - предложил Саша.
Я открыл бутылку "Robert"-а, разлил и намерился отворить балконную дверь для проветривания, а Саша сказал моей спине:
- А я знаю, что ты был у меня. Ну, тогда…
- Поздравляю, Шерлок Холмс задрипанный, - незлобиво сказал я, возвращаясь и усаживаясь в кресло. - Можно ли считать это знаком моего приема в твой круг?
- Не уверен за них. Мне понравилось то, что ты не стал болтать направо и налево и я готов принять тебя. Кроме того, день рожденья. Так надо же сделать тебе подарок. Вот и прими мое общество…
Я налил по второй, и все было хорошо, пока, постепенно повышая количество алкоголя в организме, мы не уклонились в сторону общечеловеческих принципов бытия и месте художника в жизни людей. Не хотелось мне, но Сашку как магнитом тянуло в спор. Он сказал:
- Где-то я читал или слышал, что если собеседники говорят не о выпивке и женщинах, то это уже философия.
И я перестал сопротивляться. Тут же наша беседа свелась к беспрецедентной по громкости дискуссии о месте творчества в жизни Сашеньки и о месте Сашеньки в искусстве. Слишком безапелляционно он высказывал свои суждения, и я уже подумывал отправить его отсыпаться, как вдруг он переключился на меня:
- Вот ты, - сказал он в запале, - ты посылаешь свои рассказики во все редакции и свято надеешься перевернуть судьбы русской и мировой литературы. Не так разве?
- Не так.
- Ладно. Пусть не так. А тогда зачем все это, или, проще говоря, на фиг? Стоит ли заниматься творчеством без здоровых честолюбивых помыслов? У тебя же способности к компьютерной верстке, дизайну. И вообще ты в компьютерах рубишь. Нет ведь, собственное я, внутренние позывы и все такое прочее…
- А как другие? - прервал я его, - Читатели, слушатели, любители живописи? Обычные люди? Они все время ждут чего-то нового, интересного, и жизненного и из ряда вон выходящего…
- Что люди? Кому нужна твоя бредятина, насыщенная героями с маниакально-депрессивными психологическими наклонностями. Психами, короче. Их поступки, мысли, мировоззрение не характерно для большинства, если таковы в принципе существуют.
- Поэтому я и называю свои опусы фантастикой.
- Это неважно. Или, к примеру, мои картины нужны кому-нибудь? Мой любимый пьянесанс. Хороший такой, симпатичный…
- Так ты никому его и не показывал…
- Ну и что. Ты сам впал в детство. Они дружно поглядят на твои книжонки, ежели они появятся еще, и через пять минут забудут о них. Может и есть в тебе что-то. Да конечно есть. Мне, кстати, нравятся забавные психологические коллизии и развороты, но им-то все равно. То есть абсолютно. А ты мыслишь себя гигантом…
Сашеньку несло, и он разобрал меня по косточкам. Он, несомненно, в чем-то прав. Гигантом я себя, само собой, не мыслю, но едва ли с десяток человек заинтересуется ныне плодом моего воображения. Ну, друзья, положим, да и то, если им близко творчество, ну, редакторы - по долгу службы… И все, пожалуй. Больше - некому…
- Поэтому я, - продолжал Сашка, наливая себе еще, - буду рекламные плакаты малевать, расписывать пшеничными и ржаными колосьями стенки сельских клубов, но мои мысли пусть останутся при мне. А то, не дай Бог, критики-сволочи хвалить будут… новое направление пришьют.
Он выпил и закусил лимоном, речь его стала невнятной. Когда он прожевался, то говорил уже о другом.
- Ты что мне предлагаешь? Душу обнажить, отпустить на волю, показать всем моих друзей, детей моих показать? Они же кинутся, изрубят, загадят, заплюют. Добрых моих, беззащитных. Нет. Ни за что. Ты же предлагаешь мне убить детей моих моими же руками… Много ли пользы принес тебе твой выход в массы? К широкому кругу читателей? Да никакой! Седых волос, правда, добавил…
- Я тебе ничего не предлагаю. Каждый решает сам. А мой выход - это мое дело.
- Без обид, дружок, без обид. Ты ведь у нас умница, талант. Ты носишься со своим бредом как с писаной торбой, надеешься - напечатают, и искренне обижаешься отказу. Да ты просто гений. Так гениально усложнять жизнь, так талантливо портить кровь себе… и другим…
- А ты? Ты готов продаваться, делая халтуру, пусть и профессионально? Снопы, колосья…
- Ты зря кипятишься. Это же издержки заработка. Припомни кстати - "…продаваться надо легко и дорого - чем честнее твое перо, тем дороже оно обходится власть имущим, так что и продаваясь, ты наносишь ущерб противнику, и надо стараться, что бы ущерб был максимальным…" Думаю, тебе понятно. Ты, романтик и честный человек, все еще веришь в существование правды и доброты, а равно как и милосердия, человечности, гуманизма, не убий и прочего… Тебя же первого быстренько приколотят к двум скрещенным деревяшкам, и наглые, невоспитанные и жестокие подростки будут кидать в тебя камни и дерьмо… А ведь это мысль. Обратись к господу - может быть, он и услышит.
- Ты думаешь - я буду обсуждать это с тобой? Мне все меньше и меньше нравится ход твоих мыслей. И уже все больше и больше хочется набить тебе морду…
- Завтра в полдень, за Люксембургским дворцом. А сейчас налей…
Сашин фонтан иссяк. Он, взяв бокал с коньяком и лимонную дольку, подошел к окну. За окошком начинало темнеть. Меж двух многоэтажников проглядывала багровая луна, скалясь в беспечной улыбке. Саша посмотрел на меня, и взор его был пуст.
- "…сквозь запертые ставни осень рвется в дом…" - он любил цитировать. Пожав плечами едва заметно, добавил, многозначительно глядя в бокал. - Да не минует нас чаша сия. С днем рожденья, Дон Кихот из Ламанчи, добрый Алеша Карамазов… Ты вымерший литературный герой. Ты все врешь…
- Вру?
- Врешь. - Голос его был бесцветный, холодный какой-то, словно и не он недавно сотворил из меня винегрет. - Пойду я. Не скучай, поливай фикусы, кутай шею шарфом, не пей… сырой воды, разумеется. Ну и письма пиши, что ли… - он поставил пустой бокал на стол.
В дверь снова звонили.
- Я открою.
Катька, наверное, подумал я. Пусть откроет.
- Проходите, проходите, милое дитя. Порог этого дома женщины переступают редко, хотя хозяин катастрофически гостеприимен и хлебосолен. Вы заготовили поздравительную речь? Позвольте помочь вам снять плащ…
- Извините, вы могли бы передать соседке вашей записку? Я напишу. Только, пожалуйста, дайте перо и бумагу…- Голос женщины мне был незнаком. Стоит посмотреть, кого это принесло.
Сюрприз. Сашенька пытался предложить свои услуги той самой девушке из автобуса. Светло-русые волосы, милое округлое личико, совсем еще детское, глаза, полные разных оттенков от голубого до серого, родинка над левой бровью. Одета она была в бледно-салатного цвета плащ-колокол с капюшоном и изящные черные туфли. Ужели тепло на улице? Кстати, при первом беглом осмотре фигура и ноги были стройны и красивы. Во всяком случае, то, что было видно. Наверное, и при внимательном исследовании все там будет в порядке. Девушка настойчиво отклоняла Сашины ухаживания и столь же настойчиво просила бумагу и перо. Так и говорила - перо, пижонка…
- А вот и хозяин, он вам все принесет. А мне пора. Позвольте откланяться. И поздравьте его с днем ангела. - И Македонский ускакал на своем Буцефале куда-то по лестнице. К себе, наверное…
- Здравствуйте. Простите, вас не затруднит дать мне бумагу и карандаш? - перо исчезло. И вообще, все немного изменилось. Кажется, в основном, соотношения планет. Я, конечно, принес. Вместе с тем, мне захотелось уже пригласить ее на свидание.
Пока она рисовала записку Катьке (конечно, Катьки не было дома) и объясняла, что заказала ей работу по набору и распечатке рефератов (ага, наверное, студентка), я размышлял о проведении первых контактных мероприятий и думал, а как бы мне покорректнее заговорить о нашей встрече в автобусе. Однако с чего я взял, будто она меня помнит.
- Вот, пожалуйста, передайте обязательно. Я смогу зайти послезавтра. Большое спасибо, - она протянула мне записку.
Пора что-то делать.
- А что вы делаете завтра вечером?
- Это приглашение на свидание? - спросила она несколько удивленно.
- Да, - ответил я четко и категорично.
- Ага. В таком случае, я могу вам сказать, что с незнакомцами на свидание не хожу. Вот! - Ответ был первый, пришедший ей в голову, но довольно твердый. Светила явно вернулись обратно.
- Значит, свидание возможно, потому что мы с вами знакомы.
- Я что-то не припомню.
- Вчера вы в автобусе читали Лондона, а я сказал вам…
- Про камин и свечи. А вы наглец.
- Ничуть, я обычный литератор. Причем, начинающий.
- Пусть вам не покажется это легкомысленным, но я согласна. Приходите завтра в шесть, к Феликсу, на Хохрякова. Я буду гулять с собакой. Знаете, где это?
- К бюсту?
- К бюсту.
- В шесть утра приходить?
- Можете, если не проспите. Но ждать придется часов 12. До завтра.
Сегодня достичь большего нельзя.
- Скажите хотя бы - как вас зовут?
- Потерпите до завтра.
Или это ветер подул сильно, или светила окончательно изменили свое положение относительно друг друга, но стоял я на пороге один перед открытой дверью и не знал, что делать…
События происходят неуловимо, словно в переполненном автобусе при неосторожном толчке два взгляда зацепились и сплелись в ту самую невидимую нить, превратившуюся в первый канат шаткого подвесного моста; на нем и суждено будет встретиться. Но качнется автобус с лязгом и призрачное объединение исчезает, пропадает, перекрывается головами, руками, шляпками и надо ждать следующего толчка, чтобы вернуть мостик. Интересно, а она тоже думает или мимолетное видение ее нисколько не взволновало… Незадача…
Конечно, я завтра приду. К бюсту. Всенепременно…
…Опять звонят, черти. Бегу, открываю. Может, погнать всех к чертям?
От звонка все сыпется и хочется бежать в бомбоубежище. Наяривают, жлобы. На пороге два брата-акробата-близнеца в застиранных джинсовых кацавейках и шароварах, толстых вязаных свитерах в неимоверном количестве затяжек, в стоптанных штиблетах, покрытых невообразимым слоем крема. Лица (мне казалось, морды) сияли как неоновая реклама на Бродвее. Один держал в руках два кейса, другой - букет хризантем.
После того, что было со мной, тут они совсем ни к чему. Но гости… Не гнать же их в шею - а гостеприимство как же? Настроение изменилось. Выпьем.
Кейсоноситель моментально ввинтился в квартиру, раздвигая воздушную преграду для брата с букетом. Брат ввинчивался следом, роняя лепестки. Цветы роняют лепестки на песок. Нет, блин, на линолеум.
Шумные братья у меня не частые гости. Вечная их занятость была их вечной проблемой. Еще с детства они увлекались всякими бредовыми идеями, до самозабвения чего-то там конструировали, изобретали и были, несомненно, очень талантливыми радиоэлектрониками. Зачастую, мне было не под силу разобраться в их конструкциях. Да чего там, почти во всех. Одержимость, упорство и настойчивость - черты, видимо, неплохие, но в общении с людьми братцы были агрессивны, настырны и заносчивы иногда. Последние два года все свои ресурсы и время они посвящали благородной идее омоложения человечества, прекращения процесса старения организма, и, как результат, - всеобщее счастье. Психо-этические проблемы их совсем не волновали, и я назвал их как-то сгоряча школой юных геронтологов. Я думал - неудачи их отрезвят. Но не тут то было…
Пока я готовил стол, слегка прибираясь и меняя приборы, братья чего-то там мудрили с принесенными кейсами. Краем глаза я уловил, как из одного они достали ноутбук, а из второго извлекали какие-то кабели, коробки, маленькую параболическую антенну, цепляли все это к компьютеру и запитывали от бытовой сети с помощью странного вида адаптеров. Близнецы спорили тихо о чем-то, тыкали пальцами в монитор. Затем один сказал: "Да ты чего? Гляди!", нажал несколько кнопок на клавиатуре, и они тут же прекратили спорить.
- Прошу к столу.
Младший на шесть минут близнец постучал еще по клавиатуре, и акробаты присоединились ко мне, взяв рюмки.
Старший близнец приосанился для приветственной речи. Вообще они сегодня были очень напыщены.
- Мы пришли в этот дом, - начал старший, патетически и даже торжествующе, - чтобы поздравить с днем рожденья хозяина этого гостеприимного дома. Мы приготовили ему роскошный подарок. Прошу обратить внимание ваше на сей предмет… Условно - это модель аппарата резонансного омоложения. Сокращено - АРО. Для работы аппарат использует резонансные явления в магнитотеллурических полях. До недавнего времени оные поля считались гипотетическими. Но нам удалось получить данные о существовании оных полей, а также материалы по влиянию их частотного резонанса на процессы в клетках живых существ. Избирательные частоты… - Мне казалось, я слушаю длинный фантастический доклад, напичканный научными спекуляциями, мало понятными простому литератору, - … применить для людей. Этот прибор может принести счастье всем людям. Да, чего там, и принесет.
Боже мой, какая патетика.
- А теперь я попытаюсь объяснить, зачем это надо нашему другу. Как и любой другой настоящий писатель, он должен к этому стремиться. Ибо сказано было - и никто не уйдет обиженным… Нет, нет, не перебивай… Представь себе, через несколько минут на пике магнитотеллурического резонанса фазовая перестройка биоструктур нейроэнергетических связей позволит инициировать в организме человека, каждого человека на Земле, программу биоперестройки стареющих клеток или пораженных болезнью тканей. Иными словами - человечество перестанет болеть и стареть. Прозит! - и он смачно выпил.
Я выпил следом. От речей меня что-то мутило. Я, конечно, не специалист. Но это бред. Полный бред.
- А как же постоянное обновление клеток, крови и тому подобное?
- Смотри, - сказал младший, жуя свеклу с чесноком, - клетки обновляются, самостоятельно поддерживая собственную жизнедеятельность. Обычная смена клеток не требуется. Ресурсы можно пустить на другое…
- На что?
Старший, похожий на лектора общества "Знание", игнорируя вопрос, сказал:
- Мы все рассчитали точно. Есть только один маловероятный момент - переориентация локального вектора геомагнитного поля, тензор проводимостей не равен нулю. Но не страшно - образуется несколько застойных зон, карманов. Резонанс их не коснется. Жалко, положение их рассчитать сложно - определяется системой рекурсивных функций и зависит от характеристик векторов проводимостей в каждом конкретном месте. Представь себе, грозы, повышенная электропроводимость, техногенные электромагнитные поля. Но вероятность переориентации вектора одна на миллион…
- Оставьте меня в покое с вашей хиромантией. Это же бред, полный бред. Я ничего не понимаю, но это ладно. Мне и не дано, может быть. Я вообще думал, будто вы успокоились и даже стали полезны себе и обществу…
- Я не понял! - на высоких тонах заверещал младший. - Да нет, ты не понял! Ты чего, счастья человечеству не хочешь?
- Хочу. Почему нет? Но я хочу, чтобы счастье доставалось трудом своим, не на халяву. Я не хочу вашего строевого счастья. Осчастливить против воли… Это же додуматься надо. Вы кинофильмов фантастических насмотрелись? Я видал парочку таких… А впрочем, я просто не верю в ваши глупости. Игрушки там у вас или показуха.
- Вот и посмотрим. Через 23 секунды пиковый резонанс. Наливай, еще успеем выпить.
Налили. Чокнулись. Братья выпили. А я не успел. Возникло желание разгромить акробатский аппарат.
Замутило меня. То ли от выпитого, то ли от дурацкого их резонанса. Дальше стало хуже, заломило пятки и колени, кишечник недвусмысленно забурлил. Перехватило дыхание.
Младший глянул на монитор:
- Пик резонанса через две секунды, - сказал сдавленно.
Я рванулся, и весь мир рванулся вместе со мной. Что-то задребезжало и заскрипело. В глаза плеснули ярким, как жидкий огонь, быстро меняя палитру, побежала радуга, постепенно угасая. Изображение перевернулось в негатив. Жутко гримасничая, возникали лица… Все вдруг стало сворачиваться в черный тоннель со звездами и понеслось с невозможной скоростью, тошнотворно вращаясь сразу вокруг нескольких осей… И длилось это неопределенно долго…
Мы встретились, словно и не расставались вовсе, словно всегда знали - мы непременно встретимся и мировая линия, ведущая нас навстречу друг другу, не прервется нигде. Будто эта линия поведет нас рядом. Но мы не знали: рядом - это вместе или же… Нет, не хочу так думать…
Мы всегда глядели друг другу в глаза, и только необъяснимое смущение заставляло нас кратковременно разрывать нить взглядов. Я иногда вытирал сухой ладонью сухое лицо, пытаясь отвести морок. Но все было устойчиво… Не исчезало… И эмо, сердце подсказывало: удача, твоя удача… Я ему поверил…
Можно гадать - встретимся ли мы снова, выпадают разные карты - то книга, то свеча, то корабль…
Я не сплю долго. Я привык. Я гляжу в ночь и вижу разные огни. Что мне с них, с этих огней, но теплее как-то становится, спокойней. У твоего подъезда тоже, наверное, горит фонарь… И ты вечером подходишь к окну и глядишь на порождаемый им круг. А может окна выходят на другую сторону… А может, при открытой форточке под маленькой ночной лампой ты читаешь какую-нибудь книгу или рукопись. Например, мою рукопись. Мне будет приятно…
Я так мало знаю тебя, но хочу знать больше, много больше… Но не все, нет, боже упаси… Когда тайна перестает быть тайной, она превращается в информацию и теряет очарование навсегда.
Вот и всплыло печальное слово. Не люблю его…
Тикает за спиной будильник, отсчитывая капли минут, тех минут, когда мы не рядом. Мы в разных географических точках. Но даже будь мы в соседних комнатах, мы были бы далеко друг от друга. Ты так не думаешь? Увы мне.
Конечно, ты во всем права. Как я умудрился все это себе нафантазировать? Я почти гений. Я ведь здорово придумал, согласись. Я играю в любимую игру по своим правилам, я сам для себя соперник, и если я выиграю, то проиграю тоже я.
Может, ты спишь с легкой улыбкой на устах, дышишь ровно и легко. Достаточно мне закрыть глаза, и я смогу, чуть приблизившись, уловить твое неуловимое дыхание. Ночь вбирает в себя тысячи приключений, и мое маленькое перемещение в пространстве - одно из них. Скорее всего, ты не узнаешь о нем. А может, и догадаешься.
Прости, мне пора. Я до рассвета должен написать еще о многом. О том, как все куда-то исчезли, а мой герой, мой любимчик, обретая решимость, учится совершать поступки. Мало в моем мире людей осталось, ой как мало. И, если получится, завтра утром я пойду к ним, туда… Если получится…
А ты спи. Я буду знать - на свете есть географическая точка, где ты спишь и улыбаешься во сне, и где до утра с тобой ничего не случится.
И еще - мы обязательно встретимся снова. Позже…
Ну, вот, мне пора…
Спи спокойно.
Я долго карабкался и все вокруг было черным, блестело гудроном, и жарко, жарко было ужасно… Вдруг кончились мои карабканья, открылась горизонталь, я лежал на ней пластом и, раскинув руки, наблюдал постоянно меняющиеся цветные картинки где-то далеко, в космосе. Наклонилась мама, лица я не видел, только контуры; наклонилась и сказала, по-доброму так. Устал, сказала она. Я хотел ответить, что да, устал, конечно. Все эти карабканья, мол, мерзкая и трудная штука. Но горло не слушалось, бульканья какие-то, скрипы и сипение сыпались из него. Мелькнул отец, я видел его ясно, сказал - выпить надо непременно, полегчает, погримасничал и уплыл куда-то влево. Появился ефрейтор Дворчаков, очень вредный и злой "дед". Ага, сука, спишь, кричал он и замахивался. Но кулаки его не долетали до моего лица, и мои тяжелые руки в ответ молотили пустоту. Затем совсем стали чугунными и отказывались подчиняться. Дворчаков съежился, и снова появилась мама, теперь уже яснее. Не горюй, услышал я, сейчас ванна будет готова. Мелькнула Катька, заболел совсем, прекращай ты это. Мелькнула и пропала. Незнакомые поплыли лица. Быстрее и быстрее, сливаясь в сплошную круговерть, в туман, в сумрак…
Жгучее пролилось в горло, я глотнул и сразу ощутил тепло в пищеводе и желудке и несильные шлепки по щекам. Хрипловатый, перекатывающийся голос вбивал информацию в мозг. Я приоткрыл глаза, хотя лучше этого было не делать. Сквозь муть пробился яркий белый свет и черты Сашкиного лица…
- Ну, вставай, давай. Перепил, что ли? Тут такое творится, а ты валяешься…
Встрепанный и помятый Сашка на себя был не похож. Очень он был испуган. До дрожи. До сумятицы на лице…
Голова моя была на подушке, а подушка на балконном порожке. В открытую дверь проливался свежий воздух. Очень даже неплохо - свежий воздух. Муть и тошнота еще бесились во мне, но мир я, кажется, узнал. Кое-как сев, я немного огляделся и вспомнил кое-что. Многое вспомнил. И понял - мир изменился. Может быть, навсегда.
- Я так и знал, что ты перепьешь… Как можно напиваться до такого состояния, когда черт знает что творится в городе. Налить тебе?
- Налей, - я вспомнил папу из видений. Оказывается, я помню какие-то видения. Словно наяву со мной что-то произошло, но в другом мире. Или в другой жизни. - Налей, хотя, может, там уже и не коньяк.
Выпили.
Судя по тому, как я резко впал в прострацию (опять помню!), сработала эта сволочная их установка. Где эти юные геронтологи? Во мне кипело благородное негодование, и душа требовала сатисфакции. Но в поле зрения акробатов не было. Зато на глаза попался АРО. Я иногда очень практичен. Я спокойно отключил все (каких трудов мне стоило подняться на ноги), приборчики, кабели, адаптеры, антенну собрал в кучу, закатал в ковер и выкинул на балкон. Точнее, выкатил. Но хотел с балкона. Почему-то я решил, будто ноутбук мне пригодится. А с кучей на балконе пусть разбираются, кому следует.
Сашка чего-то там гундел, а у меня со слухом творились странные штуки: громкость то усиливалась, то снижалась, терялись и появлялись частоты, какой-то писк шел на пределе слышимости, выше 16 килогерц. Так что я все равно не понимал Сашкиных слов и, как сомнамбула, в четвертый раз обходил комнату по периметру. После пятого круга сработало какое-то реле внутри, скорости ввода и вывода сравнялись, и я смог разобрать его болтовню.
- Ты что, ничего не слышишь, ничего не понимаешь? Так сильно нализался? На улицу выгляни. Там пусто. Странно. Машины стоят в беспорядке. Оргсинтез горит, но ветер с севера-востока, нам повезло хоть в этом. Зато остались мы с тобой одни посреди ядерной зимы. Я уже проверил - воды в кранах нет. Везде мусор, бумага. Запустение какое-то вокруг. Тоскливо…
В глазах его была смесь страха и грусти. Будто давно он боялся наступления апокалипсиса и невыразимо больно ему, что апокалипсис все же наступил.
Я вышел на балкон, отодвинул ногой кучу электронной дряни, и попытался разглядеть вышеописанное. Сашка неплохо отразил картинку, но, мне кажется, маслом по холсту у него получилось бы лучше. Ибо запустение вокруг было не просто тоскливое или грустное. Вид с балкона был мертвенно-унылый, как на похоронах с пустым гробом. Окна многоэтажника - пустые глазницы. Я представил, как в городе остались дома-мертвецы, и мне стало дурно.
Я вернулся в комнату, медленно сел на диван и уставился на кусочек бетонной стены сквозь дырку в обоях. Хотелось спокойно все обдумать, но тут подошел Сашка со стаканом коньяка, держа его двумя руками. Сам отхлебнул половину и протянул мне.
- Что ты думаешь делать? - спросил я пространство.
- А ничего! - сказало пространство Сашкиным голосом. - Уеду отсюда. Возьму первую попавшуюся тачку, на заднее сиденье картины, на переднее - тебя, и вперед. Туда, где есть люди. Только делать это нужно сейчас, немедленно.
Сашку задрожал всем телом и клацнул зубами, но взял себя в руки и успокоился. Неужели ему так страшно, подумал я и понял. Мне страшно не меньше, а может и больше.
- Поезжай. Я не могу. У меня сегодня встреча. В шесть вечера. Я должен быть там.
- Ты чего? Какая встреча? Ты с ума сошел. Мы одни - во всем мире, дурак. - Сашка даже ошалел.
- Я не знаю. Я должен убедиться.
- Хорошо. Но я не могу тебя ждать. Я должен уехать.
- Кому?
- Чего кому? - не понял Сашка.
- Кому должен? - мой голос был бесцветный, словно я очень устал, трудившись без перерыва несколько дней подряд.
- Философ ты. Извини, конечно, но я постараюсь спасти свою шкуру. Прости, если бы я был уверен…
- Поезжай, я не в обиде. Но, пожалуйста, сделай это поскорей.
И он удалился, мерно клацая копытами Буцефала. Не торопясь. Я вышел на балкон и стал смотреть вниз. Сашка вынес картины и положил их на асфальт, засыпанный мусором и бумажными клочьями. Он осмотрел пару машин и выбрал, наконец, третью. Засунул картины на заднее сиденье, как и обещал. Затем задрал голову и помахал мне. На прощанье. Это ничего. Он сделал свой выбор, и я сделал свой. И никто не вправе осуждать его или меня за такой выбор. Может, нас в мире только двое. Нет, конечно, трое. Обязательно трое.
В тишине громко заревел двигатель, и тут кончилось электричество. Резко берет с места Сашка и, напряженно лавируя между стоящими в беспорядке автомобилями, его машина скрывается за поворотом. Откуда ни возьмись, грохот, какие-то взрывы, сыплются стекла, у многоэтажника обрываются балконы и, как в замедленной съемке, с каменным неимоверно громким звуком рушатся вниз, крошась в пыль. Пыли очень много, огромные клубы, серые, большие. На всю улицу. На весь город. Мне опять дурно. Я иду к дивану и закуриваю. Иногда это помогает. Вот Катькин блок. Этого должно хватить надолго. Если экономить.
Сделаем так. Я сейчас соберу рюкзак и двину к Феликсу. Прямо сейчас. И, если что, буду там ждать. Ерунда, несколько часов. Она придет. В шесть. Ну, опоздает для приличия. Но все равно придет. Катастрофа, конечно. Но катастрофа не может быть главной помехой. Не должна.
Я собирался медленно. Постоянно поташнивало, в глазах плыл нормальный авангардизм, а в ушах часто бухали литавры. Я присаживался отдохнуть на диван, и искусство неторопливо затихало, а при возобновлении сборов расцветало снова. В рюкзачок я уложил акробатовский ноутбук, благо аккумуляторы его были заряжены, остатки коньяка во фляге, сигареты, еду, всю, какая осталась, и даже зубную щетку, пасту и мыло с полотенцем. Еды, некстати, было совсем немного. Вот выкарабкаюсь из этой дряни и буду регулярно делать запасы. Наверное, стоило запастись оружием, но, кроме кухонных ножей, у меня ничего не было. Одежду и обувь я надел удобную, прочную и проверенную временем. И почему-то прихватил зонтик.
Волевым усилием переставляя ноги, я спустился по лестнице и вышел на улицу.
По проспекту я шагал уже более уверено, хотя все еще слегка тошнило, и в ушах звучал "Турецкий марш" Моцарта. Приятно, когда для тебя выбирают неплохую музыку. С глазами все вроде в порядке, но детали далеких предметов вижу смутно. Непривычное одиночество угнетало. Ветерок шуршал бумагой. Судя по тучам, собирался закапать дождик. Нависали дома, скрипел асфальт. Не до хорошего настроения. И как я не пытался провести анализ ситуации, возникающий периодически страх перед будущим мешал сосредоточиться.
Предположим, катастрофа - следствие теллурического резонанса, будь тридцать три раза прокляты юные геронтологи. А впрочем, теперь это не важно, что за катастрофа, почему. Хотя, если поверить информации братцев о застойных зонах, то на планете должны остаться люди. Кстати, похоже на правду - я жив, Сашка. Может, еще кто. Только не видно что-то их, выживших. Либо уехали, либо в бессознательном состоянии по домам валяются. Не обходить же мне все дома. Я спешу.
А вдруг я теперь один. Навсегда. На всю жизнь. От таких мыслей тошнота усиливалась, и появлялись какие-то призраки и прочая некротическая дрянь. Один, более-менее приличный, то есть лицо почти живое, а тело полупрозрачное, будто штрихами и контурами воссоздано, подался ко мне ближе и оказался рядом. Я было испугался, но чего там, я сам, наверное, как призрак, так что среди своих. А он ничего, живой такой… Юмор вдруг проснулся, и я решил его перекрестить, но замер чего-то. А он отвернулся уже и разглядывал себя в чудом уцелевшей витрине. Да и глупая мысль с положением креста, конечно. Или поговорить с ним? Призрак же в это время корчил рожи витрине. Дурное воспитание в преисподней. И ладно, я пошел дальше и, обернувшись, увидел, как призрак уселся на крыльцо лавки и, наклонив кудлатую голову, смотрел мне вслед с мрачноватой улыбкой.
Возле перекрестка я остановился, пережидая дурноту, и так мне захотелось попросить о милости, сил нет. Но я себя одернул. Не на кого мне было надеяться и не на что. Я должен быть сильный и мудрый. Я должен выжить в этой кутерьме и помочь выжить еще одной девушке… А значит, мне надо быть безжалостным к самому себе.
Сегодня я опять проник в мир, придуманный мной, и почти сразу наткнулся на своего любимчика, неуверенно шагающего по тротуару унылого проспекта. Я даже ринулся к нему, но вовремя вспомнил, кто я, и, отвернувшись, стал гримасничать в витрину, разглядывая свои контуры. Зрелище, надо сказать, не для слабонервных. Вид мой меня слегка позабавил, как-нибудь при встрече опишу более подробно.
Он же попытался сделать крестное знаменье, правильно приняв меня за нечисть, да, видно, забыл, как это делается, махнул устало рукой, и двинулся дальше.
Устроившись на бетонных ступеньках крыльца, я попытался разобраться, какая надежда еще теплится в его серо-зеленых глазах, и что он будет делать в этой до неприличия безлюдной пустыне. Я, конечно, знаю многие его тайны, но тебе пока не скажу. Вместе посмотрим. Я ведь снова вернусь сюда - легкий и прозрачный. Главное - чтобы им всем повезло. А заодно и нам.
Он стоял у перекрестка, и мне уже расхотелось подвергать его всяким трудностям и опасностям. Но он должен узнать правду о самом себе, а, кроме того, он не мог идти обратно - там ему делать нечего. Этот кусочек предопределенности является его выбором - и тут я бессилен, поверь. Я глядел ему в спину и сознавал: вот, может быть, сейчас новое человечество рождается вместе с ним, из него, через него, и без него человечества не будет. Как же выжить ему среди зверей с огромными и страшными слюнявыми пастями, коих натравило на него мироздание. Поверь, мы все зависим от него, милая моя.
Немного отдохнул я на скамейке автобусной остановки у дворца железнодорожников. У бывшего дворца… Колонны подломились, фронтон, естественно, рухнул, а крупные обломки его беспорядочно усыпали поверхность крыльца и широкие ступени его. Само здание еще держалось, но стекла были разбиты, а цвет стен и ярко желтого стал бледно-серым. От него почему-то веяло запустением и давним забвением. Словно много лет здесь не было никого, одна пыль и вселенская пустота. На довольно большой площадке перед разрушенным архитектурным детищем культуры железнодорожников валялись деревья, словно выдранные ураганом в ближайшем лесу. Я не стал гадать, откуда они взялись, вытащил коньяк и отхлебнул изрядную порцию. Почти сразу полегчало. Не медли, сказал я себе, не революция, конечно, но может быть и поздно.
- Пореже хлебай, опьянеешь быстро, - услышал я низкий, но чистый голос, едва завернул за угол. У подъезда небольшого двухэтажного дома на скамейке сидел парень лет двадцати восьми в обыкновенной одежде - свитер, брюки, кроссовки, точнее одна. Левая нога была перебинтована белоснежно, просто сиятельно. Рядышком костыль к стенке прислонен. Горбясь, он с чем-то возился, а длинные темные волосы его, свисая, скрывали и выражение лица, и занятие рук. Вблизи на асфальте стояла бутылка "Пшеничной", и в ней, кажется, немного было. Нас разделяло метров 10, зрение у меня восстанавливалось до нормального. И хотя в мире творилось ужасное, увиденная картина меня позабавила. Рядом серо-дымчатых цветов кот с высокой скоростью лакал из блюдца. И, поскольку парень обращался именно к коту, ибо меня не видел, то дымчатая бестия употребляла алкоголь. Я знавал одну кошку, пристрастившуюся к красному вину. Но водку… Впрочем, кот замяргал призывно, а парень мотал головой и бубнил что-то типа "хватит". Но кот настаивал, вопил уже на более высокой ноте, и парень сдался. Он плеснул "Пшеничной" в блюдце и увидел меня.
Не помню, как долго длился безмолвный обмен верительными грамотами. Парень откинул шевелюру и смотрел, не отводя глаз, словно проверяя меня на стойкость и честность. Нечестный же всегда отведет взгляд. Я не отводил, но меня вдруг снова стало тошнить. И тогда я медленно произнес: Здравствуй!
- Коньяк есть? - спросил он спокойно.
Я был готов услышать и многое другое, вплоть до ругательств и визгливых требований удалиться. Удивительно было не это - я не почувствовал фальши, словно ему действительно был нужен коньяк.
- Есть, - сказал я и приблизился, извлекая из рюкзачка фляжку.
- Давай, лей! - Парень протянул глубокую тарелку.
- Зачем тебе? - Кот к тому время уже уговорил свою порцию, легко запрыгнул на скамейку и принялся умываться лапой. Мой вопрос вызвал у него повышенный интерес к моей персоне. Он прекратил очистительные процедуры и воззрился на меня круглыми ясными очами. В них сквозила усмешка.
- Трубку я делаю. Курительную. Хорошо вымочить ее в КВВК или в КС. Тогда в сочетании с вишневым корнем, из которого сделана трубка, при курении коньяк придаст особый вкус дыму, - Парень, не дрогнув, опустил трубку в налитый мной коньяк, - часов через 20 можно будет высушить и испробовать.
Будто в мире ничего не произошло. Обычный будний день. Скука. Мне почему-то стало не по себе. Не в физиологическом смысле, нет. На душе кошки…
- Ты меня прости… Ты понимаешь, что произошло? Хоть немного… Почти все люди исчезли…
- Они и раньше не были людьми, даже когда топали по этому асфальту…
- Ты серьезно? - я слегка опешил.
- Вполне. Ты бы видел, как некоторые удирали. На тачках, на велосипедах… С ужасом на лицах. - Парень снова поправил волосы. Он, кажется, даже не нервничал ничуть.
- И сколько таких? - мне не важно было знать цифру. Но попытаться выяснить хоть какую-то причину… Это могло бы помочь.
- Я видел троих. - Такая цифра мне ни о чем не говорила.
- А ты чего остался? - чуточку ехидства и сарказма я вложил в слова.
- Не выпендривайся, - он разобрался в моем тоне. - Я от природы несуетлив. Да и не охота мне. И Дымок уходить не хочет. Продуктов и водки нам с ним хватит надолго. К тому времени крысы вернутся, - и он засмеялся, - верно, Дымок?
Кот отозвался коротким хриплым мявом. Казалось, что кот пьян.
Он псих. Или очень убежденный человек. Что, впрочем, одно и тоже. Мне не хотелось задерживаться здесь и не хотелось также звать его с собой.
- Я пойду, - медленно и четко сказал я.
- Куда? - вопрос был задан как риторический. Но я ответил:
- У меня назначена встреча. Тут не далеко - метров триста.
- Желаю удачи. А я уж подумал, что ты тоже крыса. Но будь осторожен. Да ты сам все увидишь.
- Что увижу?
- Черную сторону жизни.
- А нельзя ли обойтись без загадок?
- Тебе ничего не грозит, если не полезешь вон в ту воздушную линзу. Обойди ее. Не спрашивай, я не смогу объяснить. Я сам ничего не знаю. Но как-то ощущаю опасность. Удачи, брат. Ты вернешься?
- Не знаю. Мы посоветуемся, - голос мой вдруг зазвучал уверенно.
- Хм… Мне нравится твоя убежденность. Ладно, иди уже…
И я пошел. Двинулся по тротуару, изучая странную воздушную линзу впереди.
Странность очень странная, словно глядишь на определенный кусок пространства через сильную лупу без обода - так изменялся вид предметов, находящихся за аномальным воздушным участком. Выпучился забор, окривел столб, железнодорожная насыпь взбугрилась вместе с рельсами и шпалами. Арочный проем под путями напоминал почти правильный прямоугольник. Дерево, упавшее кроной видимо сразу за линзой, напоминало тянущиеся к невидимому горлу тонкопалые руки в неимоверно большом количестве. Диаметр граничного круга был примерно метров 35-40. В общем, необычный вид. Обходя стороной средоточие непонятных явлений, я обнаружил шаровидную форму флюктуации. И еще - дерево, похоже, превращалось в щепки в этом жутком воздушном клубке. В опасном мешке, в порождении уродцев от науки…
Я подошел посмотреть на дерево вблизи. Так и тянуло меня, любопытство или какая другая напасть человеческого характера… Щепки видоизменялись, переливаясь. Я уже был рядом с границей аномалии. Холодом веяло, и запах был чистый, морозный. И сдвинулось что-то в воздухе, неуловимое колыхание, легкое дуновение почудилось. А затем меня беззвучно всосало в странный шар, преломляющий лучи…
…Отче наш, иже еси на небесех… Я читал молитву в пустой церкви, почему-то стоя на коленях. Истово кланялся и бился лбом о каменный пол. Так можно было остаться без головы, но меня это не заботило… Да святится имя твое, да приидет царствие твое… Возносились слова моей благодарности Господу, чистые и жаркие, почти весь мой дух и весь мой разум принадлежал Ему… Да будет воля твоя яко на небеси, и на земли… Никаких чувств не осталось, только любовь, всепоглощающая любовь к Нему… Хлеб наш насущный даждь нам днесь… Что-то тревожило меня, сосредоточиться полностью не позволяло, отвлекало, развращало. Как же! Еретиков на свете еще очень много. Надо спасать заблудших, а упорствующих искоренять. Во к вящей славе Господней… И не введи мя во искушение, но избави мя от лукавого…
Жесткая сильная стальная рука на моем плече: "Пора! Во имя Господа!" Я поднимаюсь с колен: "Именем Его!" Мы выходим из церкви и садимся на коней. Ехать нам далеко и в пути трудности и опасности ожидают нас. Аминь!
Копыта глухо цокают по твердой земле. Я хороший наездник, даже лучший. Но самое главное - я отличный воин. Мой меч обнажен, и он голоден. Он хочет есть и пить. А я собираю для него кровавую жатву… Стучат копыта… Когда у меня в руке мой меч, становится неважно, кто падет под его лезвием. Свой, чужой, еретик, праведник, крестьянин, поэт… Стучат копыта… Вот и время мечу напиться. Вот навстречу люди. Нет, не люди - пища для моего меча, сверкающего в лучах светила, согревающего жуткую планету всеобщей бойни... Славная охота... Стучат копыта… Мой меч напился?
Сколько я не смотрю в зеркало - левое веко непроизвольно дергается. Страшно дергается, искажает черты лица. Лицо зловещее, жесткое, каменное. Как заготовка скульптора, как маска ужаса, как… Мое лицо… Солдаты! Вы сегодня умрете! Все! Иначе быть не может. Вы должны умереть, чтобы жили ваши дети. Так нам велит великое наше правительство и великий наш… Мое лицо… Где же в нем человеческое? Нет. Уже давно нет. Но зато бойцы знают - их командир не слюнтяй и не рохля. Он тверд, строг и беспощаден к врагам… Что с моим лицом?
Еще я всегда любил починять себе женщин, особенно если требовалось применить силу. Прижать, ударить, придушить слегка. Она кричит: нет!… Мне нравится! Разорвать платье - сладостный треск материи. Зафиксировать руки и ноги и упиваться зрелищем напрасной борьбы. Она кричит: нет!… Теряет силы, по лицу катятся слезы, горче которых редкие слезы на свете. Она кричит: нет!… Но очень слабо, тихо. Могу слышать уже только я. И я беру ее! Это очень неплохо… Говорят, еще есть любовь?
Сейчас… Почему-то руки дрожат. Съем еще кусочек медовой пасхи и… И поцелую… Поцелую мужчину. Он Бог. Нет, не предмет поклонения, не выдумки неграмотных простолюдинов. Сейчас… Он настоящий Бог. Я люблю Его, потому что он Бог. Я ненавижу его, потому что он Бог. Я поцелую его, потому что он Бог. Сейчас… Он умрет. Или тело его умрет. Или… Я поцелую и его убьют. Значит, он должен умереть. Сейчас… Какой же он Бог, если не спасет себя?
Палач? Готов!… Ручка топора длинная, гладкая, полированная. Топор будто зеркало, и так наточен - рубит бухарскую кисею. Палач? Готов!… Какая разница, что за голова. Вот шея! Когда я опускаю топор на мускулистую, сильную шею - во мне просыпается гордость. Профессиональная гордость! Палач? Готов!… Мои руки крепки и слабенькую тонкую шейку я могу свернуть одной левой. Мне ничего не стоит. Но жечь я люблю еще больше. Можно заработать много денег - родственники часто просят удушить смертника еще до того, как огонь начнет хватать его за ноги. Палач? Готов!… И я иду навстречу людям, тем более они хорошо платят. Я очищаю землю от скверны… Праведное мое ремесло?
Зверское безумие Гильотена… Корзинка, в коей побывали многие достойные головы. Рама, грозный стальной резак. Выемка для шеи в доске. Зверское безумие Гильотена… Уже на помосте меня охватывает страх. Моей голове скоро лежать в корзине. Моей шее быть зажатой в той выемке, а затем быть перерубленной большим и страшным ножиком. Страх правит этим миром. Я тоже убивал. Но не просто так, а за идею. Но мне не хочется умирать. Пусть даже за идею. Мне СТРАШНО умирать. Зверское безумие Гильотена… Последним моим ощущением будет холодное прикосновение ножа к моей коже… Не верьте никому. За идею умирать не стоит!…
- Ну что, насмотрелся мультиков? Цветные? Красивые? Что показывали? Порнушку? - опираясь на костыль, нависая, парень глядел на меня прямо из облачно-цинкового неба.
- Что это было? Жуть какая-то…
- Ничего, переживешь… - и захромал обратно к своей скамейке.
Я лежал на тротуаре, а на противоположной стороне улицы преломляя свет, дрожало и переливалось сплетение страшного, жуткого и необъяснимого.
- Эй! Постой. Ну, хоть скажи что-нибудь об этом… Что знаешь…
- Не знаю я ничего. Да и зачем тебе…
Мне осталось каких-то сто метров. Парень оказался хорошим, он помог мне оклематься, придти в себя, чтоб я смог передвигаться самостоятельно. Но опять же наотрез отказался объяснять, хотя явно что-то знал. Почему - нет у меня вариантов.
Зато я стал потихонечку понимать свое приключение. Физический механизм мне был до фени, а вот психологическая картинка стала проясняться. Но думалось мне плохо, и я сосредоточился на передвижении ног. Усилия увенчались успехом, и вскоре я увидел Феликса. Железного Феликса. Бюст. Он был в целости и сохранности. Железный, чего ему сделается. Вот кусты и деревья сквера были совершенно голые и как будто стеклянные.
Начал накрапывать дождь. Я достал зонтик, раскрыл его и почувствовал себя очень уютно. Прямо у подножия бюста (красиво, да - подножие у бюста) устроил себе посадочное место, сел и оперся спиной на камень постамента. Странно, камни были теплые. И дождик теплый. И вообще стало хорошо. Я допил коньяк и решил закрыть глаза. Получилось просто здорово. Благодать какая-то, отдохновение. Так и заснуть можно, ожидая мою любительницу Джека Лондона. Со спокойным сердцем, хотя и огорошенным откровениями в шарообразном страшилище. В чистилище. От не самой светлой части своей души.
В наступившей тишине через пару минут издалека зазвучала музыка, джаз с неплохими импровизациями ударника. Потом все остальные инструменты пропали, а ударник перешел на четкий и простой ритм. Вроде ритма размеренных шагов. Если бы глаза не были закрыты, то эффекта тоже не было бы… А так - джаз, ударник. Прелесть, да и только. Затем все стихло. Мокрое и шершавое коснулось моей ладони. Послышалось слабое частое дыхание. И голос с неземных высот произнес:
- Наконец-то! Наконец-то ты пришел! Знаешь, мне было страшно и тоскливо…
Все я внес в этот файл, надеясь оставить свидетельство произошедшего. Вдруг чего случиться со мной. Когда ученые займутся исследованием, мои записи могут им пригодиться. А сейчас нам нужно уезжать. Здешний воздух становится тягостен, и вообще пустой город еще хуже, чем пустой гроб. Поэтому я сейчас пойду искать машину с полными баками - тут еще такие есть. Хозяева то ли исчезли, то ли удрали, то ли погибли. Но теперь уже все равно… Две вещи смущают меня… Тот парень - он так и решил остаться и ждать возвращения. Кого? И еще - я почти не умею управлять машиной…
Милая, я знал. Я знал, что мы встретимся. Иначе на этом свете быть не могло. Твой взгляд ясно дал мне понять - ты хочешь быть со мной, Сколько сможешь. Или сколько смогу я. Я только не понял одного - почему… Но разве это важно. Скорее всего, нет. И так каждая минута дороже всего золотого запаса…
Ты уехала вчера и сказала: я еще вернусь, ты понял? Конечно, понял. Мир другим становится, когда сквозь него прорастает мятежная и неустойчивая, но, тем не менее, светлая и добрая человеческая душа, стремящаяся воссоединиться с другой душой. Хоть на час. Хоть на миг… И какая мне разница, сколько тебя не будет. Для нас век в разлуке - мелочь по сравнению минутой встречи…
Милая, ты прочтешь этот текст, если, конечно, его когда-нибудь напечатают. Батарейки ноутбука садятся, я быстренько записываю файл. Два слова напоследок: мой герой многому научился - я видел его снова в последний мой заход и рад за него. Он мне нравится. И еще - я, глядя на него, сознаю - мне тоже надо кое-чему поучиться. Хотя бы для того, чтобы выбраться отсюда… Я, как и он, не умею водить машину…