Рассказываю о Фронтьере я зная, что никогда туда не попаду.
Чтобы попасть туда, нужно обладать особого рода безгрешностью, суть которой трудно объяснить. Как раз грешников в обычном смысле там довольно много.
И много их там было, когда Генералом-Настоятелем стал Первый нашей эры - его имя пропало в прошлой жизни и заменилось безличным обозначением: Первый.
Почему Генерал-Настоятель? Так закрепилось, и это верно отражало то, что Фронтьера была одновременно монастырем и военизированным подразделением. Но, пожалуй, вернее было называть Первого академиком, или генерал-академиком, или академик-настоятелем... Ибо главное искусство на Фронтьере было наука. Обычный монах или обычный воин ни за что не поняли бы, чего делать.
Фронтьеру можно представлять себе как двухэтажное деревянное здание на вершине горы. Один склон горы относительно пологий и переходит в долину, вдалеке которой виднеются признаки обитания человека. Противоположный склон обрывается в ущелье. Что там дальше, скрыто в темном тумане. Из ущелья время от времени доносится гул.
Тогда придется сказать, что дело Фронтьеры - это погода. С далеких низких степей, которые тянутся за ущельем, ветер приносит ненастье. Его надо вовремя распознать и оповестить о нем тех, кто живет за горой, в долине.
Но это очень плохая аналогия. Ибо дело Фронтьеры не погода, и на Фронтьере не наблюдают, а сражаются.
Можно представлять Фронтьеру научным центром, наподобие Ликея. Тогда все Генерал-Настоятели – наследники Платона и Аристотеля. За спиной ее находятся школы, а впереди, со стороны ущелья... Вот этому нет аналогий. Пусть это будет профанное знание.
И тогда оттуда на Фронтьеру несутся мысли. Правда, не всегда, а только когда ненастье.
Еще много как можно представлять Фронтьеру. Она, конечно, не здание и не учреждение, но смысл. И люди в ней, начиная с Генерал-Настоятеля, не люди из плоти и крови. Хотя можно представлять их и так. Во многих случаях представлять их как телесные существа гораздо удобнее, чем, допустим, как чистые мысли. Ибо они отнюдь не мысли. У них очень разные и часто очень странные истории.
Нынешний Генерал-Настоятель физик. На некотором расстоянии от Фронтьеры, на соседней с ней горе, расположен такой же форпост, над другими равнинами. Тамошний генерал-настоятель математик. Если рассмотреть всю цепь форпостов, то, наверное, можно найти кого угодно. Но и соседние-то форпосты друг от друга далеки, так что генералы почти никогда не встречаются (письма, правда, посылают).
Кроме Генерал-Настоятеля, на Фронтьере мы бы встретили воинов-монахов, которых, может быть, стоило бы называть учеными, а также людей, занятия которых на первый взгляд кажутся непонятными. Чтобы понять, что они делают, надо иногда долго приглядываться. Все определяет генерал. Нынешний, Первый, очень суров и почти никого к себе в отряд не берет. Его решения не понятны, но не обсуждаются.
Меньше народа – чаще дежурства и вахты, чаще боевые действия. Воины никогда не уклоняются от сражений, ибо те, кто хотел уклониться, сюда не попали. Каждый из них знает, что даже если он останется один, он будет стоять и сражаться до последнего. Поэтому что им с того, что Первый не расширяет отряд? Тем надежнее проверенные товарищи. Очень важно знать, с кем сражаешься бок о бок. Мысленные сражения менее предсказуемы, чем телесные.
Когда воин не занят, он спит или уходит в увольнение в долину. В долине стоят монастыри, а в них – тыловые подразделения. Равнинные монахи менее воины, чем горские, но обычно они глубже как ученые. Так что к ним приходится часто обращаться, когда Фронтьера имеет дело с вражескими мыслями.
Первый никогда не отлучается с Фронтьеры. Когда он спит, вместо него на вахте трое или четверо, и они еще на всякий случай проверяют связь с ближним равнинным монастырем и с соседними форпостами. А спать он ложится только тогда, когда нет опасности. Он знает, когда есть опасность, а когда нет. Он великий ученый.
Первый суров и иногда слишком. Он не берет в отряд философов, писателей, гуманитариев, художников, журналистов (политиков даже не подпускает близко). Не то чтобы они часто стремились на Фронтьеру, но бывает; а некоторых посылают туда из равнинных монастырей, потому что они воины по духу. Покаяние всем доступно, даже, бывает, журналистам. А философам иногда особо и не в чем каяться. Может быть, он боится, что гуманитарии не поймут его приказаний? Ведь сам он физик.
Но нет, отвечает Первый, тут дело именно в том, что они не достаточно тверды. А надо быть твердыней. Твердыней веры.
Вот так, когда на Фронтьеру пришел Аналитик, Первый его послал назад. Когда-то давно они были знакомы, Первый (тогда он еще не был первым, но был великим физиком) и тогда увидел его очень слабую внутреннюю сущность. Тогда он еще видел словно через тусклое стекло, гадательно. Но и тогда приходили прозрения. Приходили они непрошенными и обычно необъяснимыми. Сам себе он верил, но никого бы убедить не смог.
А вот здесь он видел Аналитика насквозь, уже не гадательно, а познавал так, как сам познан. Уже не надо было бы никому доказывать, что этот человек по натуре не воин, что он слаб, робок. И он очень далек от твердости в вере. Более того, Аналитик не имел веры совсем, он и не утверждал, что имеет. И даже еще более того.
- Ты же проститутка смысла, - мрачно сказал ему Первый. – Тебя имели все, кто хотел, все мысли, все смыслы. Совершенная бесстыдная смысловая проститутка. Ты хотел испытать все, что только мог. Что ты собираешься делать на Фронтьере? Первая же вражеская мысль опять будет иметь тебя.
- Люди меняются, - возразил Аналитик. У него был тихий голос. Говорил он опустив голову. И вообще держался так, что лучше всего было представлять его все время стоящим на коленях.
- Да - меняются, но я вижу тебя таким, каков ты сейчас, - сказал Первый. - Новообращенный монах и прекрасный ученый. И абсолютно никакой воин. Ты сам-то понимаешь, что здесь делается? Здесь война, а не наука. Иди на равнину. Там в монастырях достаточно проблем, которые ты можешь анализировать.
- Не те проблемы, - возразил тот. – Не мои. Мои здесь.
- Не выдержишь, - уверенно сказал Первый. – Я запрещаю тебе находиться на Фронтьере и приказываю отправляться на равнину, которую ты должен пересечь до противоположного форпоста. Поднимешься туда, спросишь, нет ли новостей для меня. Если есть, вернешься и передашь мне. После этого еще раз подумаешь, чего тебе надо. Иди.
Кто-то, может быть, подумал бы, что Аналитик не вернется. Первый, видимо, так и думал. Но он очевидно недооценил его стойкость. Тот вернулся один раз, опять был послан на другой форпост, опять вернулся, был послан в третий раз и вернулся опять.
В это время на Фронтьере был с визитом ученый из одного из дальних равнинных монастырей. Встретившись с Аналитиком и услышав его историю, он покачал головой.
- Оставь его у себя, о Первый, у тебя нет другого выхода, - посоветовал он, и Первый согласился с видимой неохотой.
Еще долго Первый не любил Аналитика. Тот его, может быть, тоже не любил, но повиновался беспрекословно, быстрее чем ему приказывали. А может быть, любил; его чувства были не видны. Он сам старался быть незаметен. Первый был уверен, что Аналитик чужой человек на Фронтьере, потому что у него нет ориентации, которую дает вера. Ему все равно, что думать. Все равно, к какому выводу прийти. Вывод ведь всегда не один, и верующий воин идет к истине, а куда идет смысловая проститутка? Куда интереснее. Или куда выгоднее. Или куда ближе.
Напрямую, правда, назвать Аналитика смысловой проституткой было бы неверно: он был бескорыстен. Проститутка отдается за деньги, а он пробовал смыслы на интерес. Так что скорее он был повинен в смысловой невоздержанности. Ницше, Достоевский, Гегель – ему все было интересно. У него была огромная тонкость видеть подспудное, отличать подлинное от фальшивого. Но не было датчика веры, который бы сигналил: "это то, а это не то".
Ибо сила врага, который противостоит Фронтьере, в том, что на его стороне есть интересное, подлинное и верное. На его стороне нету того, о чем датчик веры сигналит: "то".
- Люди меняются, - повторял Аналитик, когда его спрашивали, зачем ему быть воином.
- Разве ты обрел веру?
- Нет, но обрел деятельное желание очищения. Я отравился тем множеством смыслов, которые пропустил через себя и понял. Одно время мне было очень плохо. Я покаялся и изменился. Воздержание. И смирение. Вот чего я теперь держусь. А понимаю я не хуже, чем всегда, и этим могу послужить.
Смирение ему пригождалось на каждом шагу, потому что Первый обращался с ним унизительно. Никогда не говорил с ним о серьезных вещах. Действовал категорический запрет Аналитику подниматься на второй этаж Фронтьеры. В основном его заставляли мыть пол. Фронтьера содержалась в полной чистоте, это был один железных принципов, которые держал и Первый, и другие генералы.
Мыть пол - аллегория; примерно так же можно было бы сказать: проверять правописание, искать мелкие ошибки. То и другое означает борьбу с ползучим хаосом, проникающим изнутри в дыры и щели бытия. Но мыть пол унизительнее, потому что его иногда топтали по беспечности удалые разведчики дальних болот; Аналитик мыл за всеми подряд, не дожидаясь приказаний.
Разведчики – особый отряд Фронтьеры, под командованием непосредственно Первого; воины, не монахи. Ну, то есть как не монахи. Вера тверда, иначе что делать на Фронтьере? Но рядовые воины-монахи, и они же ученые, примерно с равной силой сражаются, молятся и изучают. Кто-то больше, кто-то меньше. Разведчики же почти не молятся. В изучении они тоже не глубоки, понимают в общих чертах. Они отличаются интуицией и ловкостью, вкупе с недюжинной отвагой в путешествиях по болотам. Ибо чтобы попасть в болота, надо еще сначала спуститься с почти отвесной скалы, которой гора обращена в противоположную сторону от долины. Спустившись с горы, попадаешь в степи, где куются ветры вражеских мыслей. Их надо миновать (миновать то, с чем батальон воинов Фронтьеры не может справиться без сражения!). И только после степей можно попасть в болота, где вражеские мысли зарождаются. А можно не попасть. Можно, например, заблудиться и даже попасть в плен. Хотя никто из разведчиков Фронтьеры туда никогда не попадал.
Каково само путешествие по болотам, знает только тот, кто там бывал. Как разведчики ухитрялись там бывать и возвращаться, мало кому понятно. Первый просил небеса послать ему второго - для управления разведотрядом. Надежного, настоящего Второго. Такого же, как он, академика, генерала, схимонаха и к тому же разведчика.
Однажды это произошло.
Второй был профессор и полковник, тоже физик, и тоже крепко держащийся веры - так крепко, что пока прорывался к Фронтьере, а путь его пролегал по горам, от его громкого пения псалмов и молитв там установилась тихая испуганная погода. В смысловой глубине души это был сильный и светлый человек, но обделенный выдержкой. Случалось ему в молодости быть удальцом, а потом проехаться по наклонной дороге пристрастия к водке едва ли не до дна. Случалось сильно любить и сильно ненавидеть, второе даже слишком сильно. Случалось бороться и за, и против. Случилось и узнать истину. Узнав, он уже от нее не отрекался. Точнее, узнав направление к ней, шел не сворачивая.
Мир истины сложно устроен, и ему встретились там те люди, которых он не ожидал встретить. Многие из тех, кого он обидел по глупости, будучи еще удалым молодцом. Немало пришлось ему испытать стыда и просить прощения.
Но и врагов он уложил немало.
Перед Фронтьерой его встретил один из разведчиков, скомандовал остановиться, профессор остановился.
- Куда идешь? - спросил разведчик.
- В ставку командира.
- Кто ты?
- Я воин, - ответил тот. - И вижу, что воинов не хватает. Я вижу, что целые поля заросли бурьяном. Я видел на них следы врагов и уничтожил, кого смог. Но иду, чтобы присоединиться к здешним отрядам, ибо в одиночку справиться не могу. И чтобы найти тех, кто мне объяснит, что делать, потому что по-настоящему ничего пока еще здесь не понял.
Разведчик без дальнейших вопросов отвел его к Первому.
Второй поклонился до земли, поцеловал первому руку, попросил:
- Благословите, владыко.
Научился уже смирению и вежливости.
- И окормите. Нужно руководство.
На самом деле оба тут же опознали друг в друге коллег физиков. Первый увел его на второй этаж, к себе в келью. Их видели на крыше Фронтьеры, Первый показывал ему картину мира сверху. Они говорили долго-долго, о чем, не известно. Слышались их голоса, но не слова. Голос Первого, обычно мрачный, отрывистый тон, звучали все живее, все веселее. А голос Второго, хотя обычно громкий, наоборот, был тих, и тон задумчив. То, что он узнавал, его озадачивало. С такими врагами он еще не боролся. Но у него горели глаза. Он был готов в разведку.
Разведотряд построился на площади около здания, полковник Второй принял командование. Или, можно сказать, монахи вынесли хоругви, и нового кардинала посвятили в сан. Или, можно сказать, группа аспирантов получила нового руководителя профессора. И он их озадачил сложными вопросами к защите.
Оставив Второго вместо себя, Первый наконец-то смог ненадолго отлучиться с Фронтьеры. Ибо даже генералу нужно иногда побывать на равнине. Пожить в монастыре - прикоснуться к спокойным святыням, послушать мирную службу, без спешки исповедоваться, и вообще побыть не генералом, а простым паломником. Пока шел, он понял, что так привык держать на своих плечах Фронтьеру как груз, выносить весь вес ее, что боится согнуться, чтобы она не рухнула с плеч.
Не то чтобы он был совершенно спокоен, что Второй может его заменить - не нужно было глядеть насквозь, чтобы понять, насколько тому не хватает вдумчивости - но он просто об этом не думал. Он уже давно опасался, что за делом Фронтьеры он начинает терять дело самого себя. И надо было восстанавливать его, это дело себя. Когда капитан теряет личный курс, весь корабль сбивается с курса. Тогда уже можно просто жечь Фронтьеру и открывать путь врагам к равнине. Она все равно перестанет тогда быть боевым кораблем.
А сейчас она боевой корабль под командованием помощника капитана, которому, правда, не хватает дальности боя, но в ближнем бою он по-прежнему непобедим.
Второй обращал на Аналитика не больше внимания, чем на пустое место. Может быть, про себя что-то думал, но не говорил. Суровым с ним тоже не был. Ему было попросту не до этого. Он, в отсутствие командира не отлучаясь с Фронтьеры, руководил разведчиками и воинами-монахами. А Аналитик молча продолжал делать привычное дело - следить за чистотой. Кстати, стало намного чище. Если какой-нибудь разведчик, возвращаясь, забывал у порога снять сапоги, он тут же получал от Второго дисциплинарный наряд, не ради заботы об Аналитике, а из требований порядка. И сам Второй, хотя от природы не отличался аккуратностью, неукоснительно исполнял требования порядка. Так надо было на войне.
Так вот, судьба Аналитика изменилась, когда Первый вернулся с равнины. Фронтьера в первый раз видела его таким здоровым, радостным и красивым (сколько уж времени к тому моменту он был суров). Воины-монахи вынесли красный ковер на дорогу к дверям, стояли вдоль и пели. Первый всех обнимал, у всех спросил, что было без него. А Аналитик, который привык, что с ним обращаются как со шваброй, и который не был воином, привычно стоял за дверью. Собирался, как обычно, мыть пол, когда празднование возвращения настоятеля подойдет к концу.
И вот когда Первый его увидел, он посмотрел на него по-новому. Словно бы до него вдруг дошло, что Аналитик не швабра. Прежде всего он ему сказал:
- Сейчас иди спать.
Тот с привычной покорностью поклонился. Но потом уточнил:
- Где? - Ибо у него не было своего места. Он обычно стоял за дверью.
- С тобой обходились безжалостно, а ты терпел; это большой подвиг, - признал Первый. - Иди спать сейчас у меня в келье. А потом я отведу для тебя кабинет.
О сне на Фронтьере нужно сказать особо. Это не только отдых и даже вообще не отдых. Это некоторым образом возврат к себе. Во сне являются видения. Эти видения восполняют то, что не удается понять с открытыми глазами. Кроме того, они возвращают назад те мысли, которые при открытых глазах ушли слишком далеко. Поэтому тем, кто много думает, спать необходимо. И Первый, и Второй иногда спали. А Аналитика не просили думать, соответственно и не предлагали ему спать. (Впрочем, если бы он заснул, никто бы не возражал, да и не обратил бы внимания; вероятно, всем казалось, что он не хотел).
Он заснул надолго, разговоры в келье Первого ему не мешали. Ему снились очень странные вещи, что, собственно, всегда так бывало. В этом, том, что ему снилось, разбираться можно было дольше, чем в любой задаче жизни.
Когда он просыпался, он услышал фразу "Христос был козерог по гороскопу". Она его как бы ужалила, и он проснулся. Какое-то время он не мог вспомнить всего, что было до этого. И сказал, не обращаясь ни к кому, уверенно:
- Нет. Христос не был козерогом. Так нельзя сказать.
Оказалось, на него внимательно смотрит Первый.
- Христос родился в декабре, в Израиле, среди иудеев, но он не был козерогом, евреем, иудеем. Это акциденции в отношении его. Они ничего не могут в нем определить, - пояснил Аналитик.
Первый кивнул и усмехнулся. Аналитик тут уже проснулся и тогда сообразил, что напрасно он рассказывает это Генерал-настоятелю, академику.
- Простите, - извинился он.
Первый сделал рукой обычный знак священнослужителя, что нет вины. Помолчал, усмехнулся, еще помолчал, стал серьезным и помолчал еще.
Потом сказал:
- Ты нам нужен. Нет сомнения. Но ты же не воин. Как же тогда, спрашивается, сделать, чтобы тебя не уложили в первом же сражении?
Аналитик не знал и опустил голову. Снова стало похоже, что он стоит на коленях.
- Я, пожалуй, могу продумать вопрос, как в общем плане формулируется та платформа, исходя из которой возникают такие фразы, как "Христос был козерог", - сказал он.
- Да, эту платформу надо знать в словах, это полезное дело, - согласился Первый. - Не она у врага главная, но и с нее кое-что начинается. Сделаем тебе тихий кабинет, бронезащитный. Пиши там.
- А что это было, кто это сказал? - спросил Аналитик. - Я услышал во сне и не понял, каков источник.
Первый махнул рукой.
- Ты же на втором этаже Фронтьеры сейчас, где ты раньше не был. Здесь опасно, хотя я свою келью хорошо защитил. Но мелкие вражеские мысли летают почти везде. Мы на них не обращаем внимания. Это как мухи. Все просто могут их прихлопнуть одной рукой. А ты настолько слаб, что тебя зацепило, ты начал думать. Никому из воинов это бы в голову не пришло. Он прихлопывают муху при первых же признаках появления астрологии.
- Тут есть над чем подумать, - не уступил Аналитик.
- Я не говорю, что нет, - согласился Первый. - В высокой чувствительности есть свои плюсы, только по прежнему непонятно, почему надо этим заниматься именно на Фронтьере. Мне казалось, на равнине у монахов намного больше возможности сосредоточиться, мух там нет, не говоря уже о пулях. А здесь не просто мухи и пули, а бывают и ураганы, и бомбы.
- Мой курс таков, что я должен, значит, бороться с мухами, - сказал Аналитик. - Я ведь отравился когда-то.
Первый пожал плечами - довод не казался ему существенным.
- И, кстати, умеешь ли ты молиться? - спросил Первый.
- Да, конечно; ведь как бы я пришел сюда, если бы мои молитвы и просьбы не были услышаны? Путь к Фронтьере хорошо оберегается.
- Этого мало. Я вижу тебя и знаю таких, как ты. Вы просите своими словами. А молиться надо уметь. Это техника. Надо знать верные слова, верный порядок слов, верные движения, верные мысли. Выучи для начала молитвослов наизусть, - он протянул ему книгу. - Потом возьмешься за более трудные техники.
Аналитик поклонился, взял, не удержался и спросил:
- Если молитва - это техника, то чем она отличается от заклинания?
Первый посмотрел на него мрачно.
- У кого достаточно веры, не задает таких вопросов, - сказал он. - Объясняю. Заклинание - это фиксированная последовательность бессмысленных слов, являющихся инструментами для достижения цели, внешней по отношению к ним. Молитва - это фиксированная последовательность осмысленных слов, целью которых является именно то, что содержится в словах. Одна и та же последовательность слов может быть и заклинанием и молитвой в зависимости от цели. Например, если ты произносишь "Отче Наш, иже если на небеси .... да будет царствие Твое," - чтобы тебе, условно говоря, что-то дали, то это заклинание. Но если ты произносишь это именно для того, чтобы наступило царство Бога - это молитва.
- Я понял; мне стыдно за поверхностную ассоциацию, - извинился Аналитик.
Но ассоциации в деле анализа неизбежны и необходимы.
Аналитик поселился в своем защищенном кабинете. Время его разделялось на учение молитв и анализ философской платформы астрологии. Ее сверх-детерминизм не оставлял места не только воле человека, но и божественной воле, а главное - опрокидывал возможность ее самой, потому что то, что познано, действует уже не так, как непознанное. Чего хотят те, кто изучает ее? Объяснять и предсказывать или изменять и использовать? Или объяснить все, что было, некоей причиной, но себе все же оставить свободу на будущее? Ибо ведь абсолютно детерминированное и осознать нельзя. Разве кто-то осознает то, что происходит само собой? Сознание возможно только там, где свобода, хотя бы только как незнание.
Первый был доволен, когда Аналитик это ему сказал.
- Понимаю не сразу, в отличие от физики, но в душе соглашаюсь, - сказал он.
И эти упражнения Аналитика пригодились совсем скоро.
Появление на Фронтьере Толкователя было самым удивительным событием за всю ее историю, а история насчитывала тысячи лет.
Путь на Фронтьеру возможен только или с равнины, от тамошних монастырей, или по горам - от соседних форпостов. Оба пути охраняются. Почти все, конечно, приходили с равнины. Епископов, профессоров, офицеров сразу разведчики отводили к Генерал-Настоятелю, да они их лично знали, а рядовых останавливали и сначала допрашивали. Очень редкие случаи, когда на Фронтьеру с равнины пытались проникнуть враги, отсекались разведчиками. Но если бы разведчики не отсекли, сразу распознал бы Первый. С гор приходили воины форпостов или такие люди, как Второй, но это очень редко.
Все знают, что сторона, к которой Фронтьера повернута лицом - это сторона врага. Там степи и болота. Враг, конечно, эти степи и болота считает дворцами и мегаполисами, но от Фронтьеры они кажутся мертвыми. Гора в эту сторону обрывается отвесно. Разведчики, чтобы спускаться и подниматься, пользуются веревочными тросами.
За болота разведчики не ходят. По их согласным докладам, там начинается мороз. Идут топи, несовместимые с жизнью, а за ними иногда можно разглядеть снежные равнины. Второй лично возглавлял несколько далеких десантов. Разузнали много о вооружениях, стоящих в болотах, но о том, что за болотами, не узнали ничего нового. Ни один враг в зону мерзлоты не заходил. Там было все мертво, абсолютно пустынно.
Так вот, Толкователь пришел с той стороны. Это был первый и последний случай за всю историю Фронтьеры.
Каким образом он вышел из того мира, где жил раньше? Если бы тем, каким все выходили, он оказался бы на Фронтьере со стороны равнины. А если бы каким-то особенным, то вообще бы на Фронтьеру не попал. До и после него всех особенных выходцев всегда улавливал враг. Ведь мимо его вооруженных расположений так или иначе надо пройти.
Толкователь прошел, но раньше этого он прошел через снежные равнины. А еще раньше он шел по лабиринтам, по городским трущобам, по бесконечным странным улицам. Позже он рассказывал. По этим улицам он смог пройти благодаря тому, что у него были огромные знания, он собирал их всю жизнь. В городах было много собак, которые его едва не разорвали, но он уворачивался, прятался в подвалах. Люди его не замечали, а собакам он был как кость в горле.
Потом шли уже совершенно пустынные улицы, заброшенные заводы с выбитыми стеклами, отравленные реки и больные леса. А потом снежные поля. И вот тут уже никакие знания не могли спасти. Надо было просто идти сквозь снег. И Толкователь шел.
Когда-то давно Толкователь был хорошо знаком и с Первым, и со Вторым, и с Аналитиком. Позже их пути разошлись. Они так или иначе хотели сделать выбор и сделали. Первый вообще всегда жил с одним твердо сделанным выбором. А Толкователь изучал карту территории. Только этим он всегда занимался. Делал это со слов других, которым удалось побывать где-то. Несколько раз его заносило в преддверие лабиринтов, когда он был еще не готов, и тогда он использовал знания, чтобы вернуться. То есть он был одинокий разведчик. Но разведчикам Фронтьеры и не снилось того, что он сделал.
Каким образом он прошел через лабиринты улиц - это понятно. На улицах есть приметы, да там можно возвращаться. А вот как он прошел сквозь снежные поля?
- Это чувство,- объяснял он позже. - Там действительно ничего не видно, там частые бури, очень холодно, идешь, кажется, бесконечно. Да, мне кажется, что я шел по снежным полям дольше, чем жил всю жизнь. И куда идти, я знал чувством. Там ведь не совсем пустые поля. Они очень поляризованы. Чуть свернешь - сразу чувствуешь. Там все буквально заряжено, как магнитом.
Так он рассказывал позже.
Пройдя по полям, он вышел к болотам уже другим человеком. Он был так легок, что миновал топи по кочкам, хотя все там тонули. А он и не заметил.
Потом были болота, под завязку набитые вооружениями врага. Толкователь прошел мимо болот, то ли не замеченный, то ли принятый за своего. Поскольку он был полиглот, он говорил с врагом на его языке. Кто-то, кажется, его разоблачил, но недооценили опасность. Хотели просто убить, выстрелили несколько раз, а он охнул, прикрыл рану рукой и пошел дальше, хотя, по правде говоря, это было безрассудство, потому что крови почти не осталось.
Дальше шли все более жилые степи, хотя согреваться было уже поздно; а в конце пути он пришел к отвесной стене горы, вздохнул... взял камень, чтобы выбить ямки для руки и ног, и полез вверх. Если бы он упал, он бы, видимо, или уже умер, или полез бы снова так же.
Позже он этого не помнил. Видимо, он действовал уже бессознательно. Может быть, в нем ожила какая-то древняя программа из несчетной глубинны его знаний. Но много лезть ему не пришлось.
На стене он был, наконец, замечен разведчиками. Сами они никогда так не лазили. Второй, чья реакция была мгновенна, стремительно съехал по тросу вниз, залез по лункам Толкователя, схватил его, привязал к тросу и сверху втащил наверх.
Вся Фронтьера замерла. Толкователь медленно встал на землю, окинул взглядом место, куда пришел, увидел Первого, который стоял у входа. Вздохнул и медленно упал. И кровь, и силы кончились.
- Толкователь, - не веря себе произнес Первый. А остальные его не узнали, хотя он был знаком со многими.
Второй резко спросил:
- Он умрет, что делать?
- Воды, - ответил Первый, - и сам же подхватил ужасающе невесомое тело и побежал вниз, с горы, от Фронтьеры на равнину, туда, где текли ручьи.
Второй в оцепенении смотрел ему вслед, а все остальные, в оцепенении - на Второго.
Второй остался за генерал-настоятеля. Аналитика и еще двух воинов он послал вслед за Первым, а на Фронтьере объявил чрезвычайное положение и бдение. Что будет, он не знал, но что происшедшее не пройдет бесследно, было очевидно.
Толкователя спасали с помощью воды и долгих молитв, которые читали Первый и монахи, чередуясь перед полубездыханным телом. Периодически тело начинало трясти. Трясло сильно, как бы в судорогах. Кое-как удалось его отмолить от полного исчезновения. Но он лежал без сознания, ни на что не реагировал. Аналитик, хотя он Толкователя раньше не любил, в молитвенной службе принимал участие усерднее чем остальные; почему-то ему казалось, что будет очень страшно, если того не станет.
Несколько раз Первый погружал его в воду с головой.
Наконец судороги стали реже. Когда они прекратились, Первый велел двум монахам отнести Толкователя в ближний равнинный монастырь. Оттуда уже вышли навстречу несколько человек, их вызвали с Фронтьеры, сигналя огнем. Горные монастыри обычно используют огонь для сигналов, потому что его видно издалека, а равнинные сигналят колоколами. На равнине, впрочем, редко происходит что-то необычное.
Сейчас Фронтьера сигналила - во все стороны, всем. Пока Первый и двое монахов читали молитвы у ручья, Второй расположил всех воинов по периметру здания. Сам стоял на крыше, подняв руки к нему и читая боевые псалмы, как молятся перед боем. Четверо монахов жгли костры на башнях. Хотя пока на вид все было спокойно. Разведчиков не посылали на болота, чтобы не потерять людей. Ибо ясно, что в стане врага царило смятение.
Ведь если смотреть под определенным углом, происшедшее было все равно как если бы живой человек нашел лестницу на небо.
Ближние форпосты прислали на помощь воинов и на всякий случай укрепились сами. Дружина Фронтьеры увеличилась в два раза. Равнинные монастыри присылали ученых-монахов в помощь не самой Фронтьере, а тому ближнему к ней равнинному монастырю, куда отнесли Толкователя.
Первый и Аналитик возвращались на Фронтьеру.
- Все уверены, что будет бой, но почему? Что именно в сущности случилось? - спросил Аналитик.
- Дорога сюда из далеких миров в обход врага означает колоссальное перераспределение представлений о том, что происходит, - ответил Первый. - Мы очень ослаблены сейчас, пока не поняли этого сами. Разрушена неуязвимость Фронтьеры. А на свежую рану акулы всегда собираются. Но и враг, конечно, уязвлен. Толкователь как пуля, которая насквозь пролетела через два тела. Конечно же, в интересах врага не дать ему прийти в себя. Иначе на нашей стороне будет знание о том, как устроена эта дорога. В принципе - возможность пройти по ней. В еще более далеком принципе - возможность попасть в дальней мир и оттуда атаковать врага с тыла. Обычная дорога контролируется и нами, и врагом, и там все ясно - кто куда идет, кто куда попадает. А этот путь - это нарушение всякого мыслимого равновесия.
На Фронтьере и внизу собирались люди. Последним пришел очень старый Академик-Архимандрит центрального монастыря равнины, к которому обращались "Святой Отец". Он помнил многое из прошедших времен. И как только он пришел, началась служба особым чином, ради очищения, освящения и отгнания темных сил.
Она длится очень долго. В перерывах Святой Отец рассказывал, что помнил.
- Всего таких случаев на моей памяти было четыре, - рассказывал он. - А на вашем форпосте никогда. Это ужасные случаи. Два раза мы сами направлялись в дальние миры. Оттуда один раз вернулись кто выходил, а во второй раз мы потеряли одного человека у врага, но с оставшимися прорвался один человек из дальнего мира. Началась долгая война и здесь и там. А когда прорывались оттуда одиночки, обычно используя какое-то особое знание, начинались большие несчастья у нас, хотя и врагу приходилось несладко. Обычно те, кто вырывается особым путем из дальних миров, все-таки попадают на обычную дорогу. Мы всегда следим за ними, их долго отмаливают, но в конце концов они становятся обычными людьми.
- А что стало с теми четырьмя, которые в разное время прорвались через форпосты? - спросил Аналитик.
- Двое у меня в монастыре, в одиноких кельях, погружены в глубочайший обет молчания, и кончится он не скоро, - ответил Святой Отец. - А еще двое в конце концов отмылись в воде, отогрелись, отмолились. И живут вместе со всеми. Хотя, конечно, они не как все. Они ничего не слышат, почти ничего не видят, мысли у них медленные и тяжелые. Почти все время им холодно, точнее, снаружи жарко, а внутри холодно. Правда, они могут кое-что, чего другие не могут. Иногда придумывают механизмы. Жечь костры на форпостах как раз один из них придумал. А второй изобрел способ отливать огромные колокола. Мы ими, правда, никогда не пользуемся.
- Неужели Толкователь станет таким же! - с горечью воскликнул Первый. - Я его знал в молодости. Какой он был! Он жаждал спасения, так же как я, как мы все. Ты помнишь? - спросил он Второго.
Второй, хотя спорить с командиром не было у него в характере, возразил:
- Не того он спасения жаждал.
- А ты помнишь? - спросил Первый Аналитика.
Аналитик сдержанно ответил:
- Он хотел знания и понимания, насколько я видел.
Первый махнул рукой:
- Да вам ли его судить! Кто из нас тогда всего этого не хотел?!
А потом снова начались службы по чину очищения. Аналитику они очень нравились. Он растворялся душой, весь исчезал - со всей горечью своего неверующего сердца - и превращался в слух и музыку. Монахи пели. Громче всех - Святой Отец и Второй. А Первый, наоборот, стоял молча, опустив голову. Чувствовалось, что он глубоко потрясен и озабочен.
Когда Святой Отец отбывал, он по очереди благословил всех. Предупредил, что нападения надо ждать очень скоро. Аналитика потрепал по голове и велел, когда все кончится, прийти паломником к нему в монастырь. О чем-то долго говорил с Первым. Потом ушел. Расширенный гарнизон остался. На степях под горой начинал темнеть и клубиться туман.
Первый отослал Аналитика в равнинный монастырь молиться за Толкователя. Во время боя от него все равно не было большого толка. Ему бы лучше удалось разобраться в происходящем издалека.
Он шел по чудесной аллее, которая вела на равнину, мимо деревьев и цветов, а за его спиной над горами крепчал ветер и сгущались тучи. Впереди, в монастыре, куда он шел, медленно раздавались удары колокола, это был знак того, что служба в нем шла постоянно. У ограды стояло множество монахов, с иконами, книгами, хоругвями, свечами, кадилами. Они молчали. Аналитик встал позади толпы, но перед ним расступились, чтобы он вошел в здание. Его всегда поражало, как будто здесь все люди, кроме него, знали что-то одно, а он не знал.
Толкователь, кажется, спал. Академик-Настоятель монастыря стоял рядом, вокруг него братья, и все читали чин, похожий на соборование. Аналитику дали место и книгу, по которой читать, и он стал читать со всеми.
Удивительно, что не так и не понял: был Толкователь героем или преступником, святым или одержимым злой силой, и чем он обладал в большей мере: знаниями или стойкостью? Что позволило ему преодолеть необыкновенный путь? И хорошо или плохо то, что он сделал? Все вокруг говорили, что плохо, даже очень. Но Аналитик скорее восхищался. Конечно, Фронтьера поранена прибытием пришельца из дальних миров, который не прошел через кордоны, селекторы, преобразователи, очистители, школы и экзамены Главной дороги. Эта дорога такая длинная, что те, кто проходит ее, в конце не таковы, как в начале. Фактически, он - существо двойственной природы среди тех, чья природа едина, потому что от второй части они очистились.
Но разве можно ожидать зла от такого порыва? И разве может один человек нанести вред целому миру?
Ничего не происходило. Толкователь все спал, служба все шла. Аналитик вышел из монастыря и обратил взгляд в сторону гор. И увидел бурю. Фронтьеры не было видно в плотных черных тучах, которые заволокли горы почти до низу. Сверкали молнии. Даже на равнину долетали порывы ветра. От периодического гула сотрясалась земля. Землетрясение? Или гроза?
Вокруг равнинных монастырей мерцали огни свечей: везде шла служба крестным ходом. Мыслей на равнине было не слышно, значит, в горах пока держали оборону. Может быть, долетали шальные пули. Аналитик уже привык от них уклоняться, а мух - прихлопывать.
Несмотря на то, что его не звали, несмотря на то, что это было безрассудство, несмотря на то, что он покинул то, где мог служить, ради того, где от него не было пользы, он пошел обратно на Фронтьеру. Ему не было страшно. Он еще не видел настоящих боев. Или сил прибавилось? Он ведь долго молился, а это укрепляет.
Ветер крепчал. Чем ближе к горам, тем сильнее был гул и грохот. Аналитик не знал, что это было - вспышки молний или залпы орудий, раскаты грома или взрывы бомб. Он вспомнил, как Второй перед боем стоял на крыше, подняв руки.
Он стал подниматься. Часовой пропустил его без вопроса. Разведчиками были оцеплены все горы. Боялись уже теперь врагов со всех сторон?
Наконец вверху показалось здание Фронтьеры. Оно было освещено сигнальными кострами. Кто их тут видел, неизвестно. Ветер сделался невыносим, и пришлось лечь на землю. Лежа, тело подпрыгивало от могучего грохота. Осыпались камни. Сверху иногда слышались вроде бы крики, но что кричали, было не слышно.
Он дополз до верха как раз когда полнеба осветилось от молнии, или от взрыва, и раздался удар, от которого он на некоторое время потерял сознание. Когда он пришел в себя, он с ужасом увидел, что рядом с ним лежит окровавленный Второй. Он был сильно ранен и его, кажется, сбросило с крыши Фронтьеры.
Не разбирая, кто перед ним, Второй захрипел:
- В воду меня, быстрее! Там гностики, йоги и эзотерики соединенным отрядом. Меня подбили. Они доказали формулу, которую я не могу опровергнуть. Эзотерики, эта шушера! И потом с другого фланга бизнесмены. У них огромная установка, они проводят опыты, которые я не могу повторить. Я могу бороться или с теми или с другими, но не разом. Первый их разобьет, он держит. Иди к нему, если можешь с ними сражаться. Эзотериков надо разбить. Шушера, падла, а туда же...
Все это он говорил, пока Аналитик тащил его к воде и окунал в нее.
- Может, вас на равнину? - спросил он.
Второй махнул рукой:
- Какая равнина! У нас полно раненых. Если кого увидишь, тащи сюда. Я отлежусь и вернусь. Сейчас, скоро. Эзотерики, падла, шушера, они знают такую формулу... откуда... У них же нет мозгов самим додуматься. Неужели правда оккультное знание какое-то? Или поставки вооружений от третьей стороны, тогда в обмен на что? ... - он бормотал, и Аналитик пошел назад. Побежал бы, но бежать не было сил: с гор дул ураганный ветер. Полетели мысли, видимо, в каком-то месте - наверное, где только что выбили Второго - была пробита оборона.
"Древнее знание дает дорогу к бессмертию", "Нейролингвистическое программирование ведет к всемогуществу", - ого - "Йоговские техники высвобождают невиданные резервы", "Сила Кундалини усиливает вашу эрекцию" и последнее, что он поймал, "Ясновидящая предсказывает удачу в казино". Он чуть не поперхнулся, а в другое время, наверное, рассмеялся бы. Разве может хоть кого-нибудь поразить такая нелепая смесь? Впрочем, он признавал, что при лобовом попадании некоторые из подобных бомб могут представлять опасность. Во всяком случае в глубочайшей чистоте срединных равнинных монастырей, где служит Отец-Настоятель, где в тишине рождает истинное знание о спасении души и мира, такие мерзости взрываться, конечно, не должны. Будут очень отвлекать.
Но здесь-то опасность не от них. Да и Второй говорил о другом. Он сражался с эзотериками и Аналитика послал против них же. Речь там идет о какой-то формуле, которую даже он, полковник-профессор, не мог опровергнуть, против которой держится только Первый. Это похоже на действительную опасность. Если формула истинна, Фронтьере придется уступить часть территории врагу, или искать опровержения, вводить начальные условия, это значит, менять что-то в мире... Аналитик философ, а не физик, разве он может тут помочь?
Он снова добрался до Фронтьеры. С собой он взял немного воды из ручья и по пути напоил одного воина, который раненый лежал у здания. Но в целом было затишье. Ветер выл равномерно, молнии вспыхивали ритмично, удары шли друг за другом. Канонада.
Подняв голову, он увидел в свете сигнального костра на крыше величественное зрелище: там стоял генерал-настоятель Первый, раскинув руки в стороны, и в его грудь и лицо били молнии. Они отскакивали от него, переламывались и летели обратно. Рядом с ним, наверное, лежали воины и стреляли. Их было не видно, казалось, что стреляет сама Фронтьера.
Было ясно, что Первый сдержал атаку. Напор молний слабел. И Фронтьера тоже стреляла реже. Может быть, кончались патроны.
Аналитик вошел в здание. Весь нижний этаж бы превращен в склад патронов и в лазарет, где отлеживались раненые. Пожалуй, было бы полезно принести им воду из ручья. Но он зачем-то стремился на второй этаж, в свой кабинет, хотя сейчас никакая броня не могла бы его защитить.
Когда добрался, на крыше кончилась перестрелка. Уцелевшие воины сбегали на первый этаж - помогать друзьям и приводить себя в порядок. Мысли у всех были истощены. Пошатываясь, спустился и Первый. Увидел Аналитика и, против ожидания, обрадовался.
- Иди сюда, - велел он, проходя к себе в келью. - Сейчас какое-то время будет тихо, а потом рванет хуже прежнего. Второго сбили, это потеря... Четыре отряда были на него, а с ним дружина из трех человек.
- Чем я могу послужить? - спросил Аналитик.
- Эта формула, против которой я кинул Второго, на самом деле ничего из себя не представляет, - заговорил Первый. - По существу она верна, ее не надо опровергать. Она бесполезна, врагам ее все равно не использовать. Я даже сомневаюсь, что они могут ее понять. Там речь о замкнутых геодезических, грубо говоря. Разрываются они при определенных условиях или нет.
- Здесь я помочь ничем не могу, - печально сказал Аналитик. - Я не понимаю.
- Естественно, - кивнул Первый. - Что надо с формулой я или сам сделаю, или математики, я уже вызвал помощь с соседнего форпоста, они подскажут преобразования. Но я без философии не понимаю одну вещь. Разрыв детерминизма... Что происходит в этой точке? Все что угодно? Или может вмешаться чья-то воля?
- Если это будет воля изнутри того универсума, который претерпевает разрыв причинности, то оснований говорить о полном разрыве нет, - сказал Аналитик.
Первый махнул рукой:
- Это-то и я понимаю. Нам уже дано, что разрыв есть. Ну ты не понимаешь, но эта формула так действует. Враг уверяет, что якобы в момент разрыва вмешивается воля и творит новый мир как захочет. Они это доказывают.
- Чья воля? - спросил Аналитик. - Их?
Первый красноречиво развел руками:
- Конечно, они думают, что их. Но по идее это неважно.
- Если бы у них была такая воля, которая способна действовать в точке, где весь мира претерпевает разрыв, то эта воля давно уже победила бы всех, - усмехнулся Аналитик. - Разрывы-то ведь часто случаются понемногу. У них даже маленьких воль на эти маленькие разрывы не хватает, откуда у них ТАКАЯ?
- Да, - согласился Первый. - Это и мне приходило в голову. Маленькие-то воли у них, конечно, есть, вон они что с миром сделали, но большой нет явно... - Вдруг он вскочил и схватился за голову. - Господи, какой я болван! Мы же вообще не в причинном мире живем! А в формуле начальное условие - что исходный мир детерминистичен. Не про нас вообще формула-то! А мы-то со Вторым воевали! Все, на этот раз они будут разбиты, - он крепко обнял Аналитика, бодрым шагом вышел из комнаты и громко созвал свой отряд наверх.
Не пришлось долго ждать, и Фронтьера сотряслась. В стан врага полетела бомба, которая, вероятно, в скором времени не оставила ни следа вооружений того соединенного отряда эзотериков, йогов и гностиков, которые знали какую-то хитрую физическую формулу, а также и бизнесменов-физиков, которые проверили ее на какой-то могучей установке.
Сами отряды, конечно, остались, только вооружение их было разрушено. Победить эзотерическое знание как таковое - точнее, непреодолимую склонность человека стремиться к такому знанию - в ближайшем будущем, конечно, нереально. Не по силам Фронтьеры с этим справиться, да это была и не ее задача. Она лишь форпост, отражающий атаки врага, но не армия, которая может врага уничтожить.
Вернулся Второй, залечивший рану. Пожал Аналитику руку: видимо, его вклад в решение боевой задачи был оценен. Монахи чинили повреждения Фронтьеры. Раненые выздоравливали.
- Главные силы мы разбили или нет? - спросил Второй у Первого. - Или будет хуже?
- Будет хуже, но победим, - уверенно сказал Первый. - Я давно не держал таких сражений и сейчас я крепок духом. В мелких схватках как-то забывается, с какими сволочами и какой мелочью мы на самом деле воюем. Когда тебя вышибло, - он говорил Второму, - прорвалась оборона, я даже не торопился ее восстанавливать. На равнину полетело несколько бомб. Пусть полюбуются на мерзость. Тогда как раз туда било малыми силами, арьергарды эзотериков; их главные силы я отвлек на себя, когда в тебя ударили эти, с деньгами.
Второй поморщился, вспоминая. Но спросил по-деловому:
- Кого ждать теперь?
- Теперь будет еще мерзее. Теперь придут наркоманы - ну то есть идеологи психоделических путешествий - и самые страшные для меня, апологеты искусства. Там же целые отряды камикадзе, о Боже! - воскликнул он и всплеснул руками. - Я всегда крыл их сплошным слепым огнем, с ними нельзя иначе. Любого умника, который будет теоретически доказывать мне, что надо стремиться к удовольствию, а не к спасению, или что можно этого достичь одним умом без нравственного совершенства - я тут же уничтожу аккуратно. А этих, одержимых, я всегда бью не целясь, шквалом. Но на войне этот метод не проходит: не хватит огня. Их будет целая армия. Всех, всех призвать, всех поставить на вахту и молиться о подкреплении - непрерывно...
- Угу, я пошел молиться, - отозвался Второй. - Я с ними тоже не умею. Я даже нацелиться не смогу.
- Скажите, а наступление этих психоделиков и эстетов тоже как-то связано с приходом Толкователя? - спросил Аналитик.
- Ну конечно, - устало ответил Второй, - еще бы не связано. Теперь все, кто на стороне врага, начинают толковать его поступок так, что можно просто ходить, ходить куда угодно, а нас вообще нет. Так что их идеологи мечтают нас уничтожить. А они сила.
- Я знаю, что они сила, - сказал Аналитик. - Я немало пробыл на их стороне когда-то. И ушел очень осознанно. Возможно, в сражении с ними я вам пригожусь.
Первый покачал головой.
- В самом сражении навряд ли. Там полетят смысловые камикадзе, поклонники абсурда. Ты сможешь заставить их повернуть назад? Они же похоронили всякий смысл и ни за что не отвечают. Они даже не видят, куда летят.
- Я, в отличие от многих здесь, как раз смогу, - сказал Аналитик. - Это вам кажется, что они похоронили любой смысл. Они похоронили детерминизм смысла. Но не сам смысл. Они хотят свободы, но не от всего, а лишь от жесткого детерминизма; они скорее на нашей стороне, чем врага, хотя, конечно, они одиночки и бьют всех. Я найду что ответить даже психоделикам. Я ведь и с ними был когда-то.
- Нет, против эстетов мы будем действовать по-другому, - сказал Первый. - Против них призовем равнинных монахов, регентов, иконописцев, проповедников. Он нам рок - мы им хорал... Мы не победим их, но остановим. Как их можно победить, я не знаю в принципе. Там ведь не только сила, но и несомненная правда. И несомненная красота. Второго даже близко к рок-музыке подпускать нельзя, он ее любит... В плен попадет, освобождай его потом!
- Там очень просто все, - усмехнулся Аналитик. - Любая молитва музыкально сложнее и богаче даже красивой рок-музыки.
- Потому и призовем тех, кто умеет молиться, - усмехнулся Первый.
- А политиков не будет? - спросить Аналитик. - Если уж они все теперь сюда накинулись? Они ведь раньше, видимо, били в другие форпосты?
- Совершенно верно. Фронтьера - форпост против физиков, которые работают на врага. Обычно она сражается против всевозможных физических формул, трактующих о судьбах мира и души. Поэтому и воины-монахи здесь в основном физики. Математики борются с математиками, социологи с социологами, политики с политиками, музыканты с музыкантами. Но после прихода Толкователя все временно кинулись сюда, потому что именно здесь он пробил смысловую броню.
"Может быть, и правильно сделал, что пробил", - подумалось Аналитику, но вслух он не успел высказать эту мысль. Первый прервал беседу, прислушался к чему-то и неожиданно отрывисто приказал Аналитику:
- Иди на равнину.
И он тотчас отправился.
Толкователь смотрел на Аналитика молча, без выражения. Судя по его виду, ему хотелось только спать. И еще долго будет хотеться только этого.
- Зачем вы сюда пришли? - спросил Аналитик, раз уж все равно тот не спал.
- Что зачем? - переспросил Толкователь. - Зачем сюда, зачем пришел или зачем это был я?
Аналитик подумал, что уже очень давно не разговаривал с людьми из дальних миров.
- Вы ведь физик? - спросил он Толкователя. - Мне непонятно, почему вы не могли пройти обычной дорогой. Даже я смог, хотя учил физику давным-давно, в институте.
- Вы не так ставите вопрос, - ответил Толкователь (кстати, на всей Фронтьере единственный, кто назвал его на вы). - Первично было движение. Меня вела формула, которую я открыл. Куда она приведет меня, я в точности не знал, хотя, конечно, мне удалось еще до выхода многое рассчитать.
- Формула? - переспросил Аналитик.
- Да, ответил Толкователь. - В древних текстах множество формул, хотя отделить верные от фантастических можно только будучи физиком. Бессмертие, всемогущество, жизненная сила, удача. Все это можно найти, если искать. Но я искал формулу причинного разрыва. И нашел. Найдя ее, уже нельзя не идти, она сама заставляет двигаться. Это можно понять только испытав. И она очень преобразовала меня; пока я работал над ней, я стал почти как те, что идут по главной дороге.
- А во время атаки Фронтьера боролась с какой-то формулой, - сказал Аналитик. - Случайно, не с той же?
- Скорее всего, именно с ней, хотя я спал, - ответил Толкователь. - Формула богатая. Меня ведь подбили, пока я шел, и они могли определить формулу по моим следам. Но она безвредна в их руках. Они ведь не умеют толковать, это наука посложнее физики.
Аналитик, вспомнив битву, поежился.
- Мне бы хотелось понять смысл этой формулы, - сказал Аналитик. - Генерал-Настоятель сказал, что Фронтьере предстоят бои с поэтами, с психоделическим искусством, в котором он не так силен, как в физике. Мне бы хотелось быть полезным, но пока я, к сожалению, мало что понял.
- Я не возьмусь объяснить вам этот смысл, - ответил Толкователь. - Я нашел ее, изучая древние тексты и современную физику. К тому же я не смог бы выйти в путь, если бы не обратился за помощью свыше, а чтобы этому научиться, я тоже очень много работал. Искусству говорить с высшими силами вообще нельзя научить. Оно приобретается каждым самостоятельно. На простые слова - на слова простых молитв - эти высшие силы отвечают как мать лепет младенца: кормят, гладят по голове. У матери можно узнать гораздо больше, чем это. Можно спросить ее, как устроен мир. Но надо научиться с ней разговаривать, а не только плакать. Серьезная молитва высшим силам - это разговор на их языке. А наши слова - это, в переводе на их язык, хныканье и лепет.
Аналитик вспомнил, что Первый говорил ему, кажется, то же самое, когда велел выучить наизусть молитвослов и тренировать технику молитвы, а не чувство и не наитие.
- Может быть, вы могли бы мне объяснить, как приобретается это умение говорить с высшими силами на их языке, - попросил он Толкователя. - Ведь вы же научились
- Книги, книги, книги, - повторил тот. - Этот язык учишь так же, как самый первый язык: с нуля. Его учишь, вслушиваясь. На этот язык нет перевода с нашего.
Потом Толкователь попросил его оставить и уснул. Аналитик вернулся на Фронтьеру. Пока там было спокойно. В сторону ущелья, насколько хватало глаз, стлался туман.
Монахи все уже починили, убрались и по очереди выспались. Разведчики с гор не спускались, но облазили все окрестности до соседних форпостов и дальше, в поисках затаившихся врагов, спрятанного оружия или разведчиков с той стороны. На территории математиков кое-что показалось им подозрительным, но тамошняя разведка с этим уже работала. Генерал-Настоятель математиков не скрывал, что готовится к битве. Его помощник приходил на Фронтьеру, к Первому и Второму, и делился с ними своим пониманием ситуации. Они долго втроем о чем-то говорили; монахи мало что поняли. Обычно мирный форпост математиков ощетинивался пушками.
Аналитик рассказал Первому о состоянии, в котором пребывает Толкователь, и о разговоре с ним. Неожиданно Первый прошептал с состраданием и нежностью:
- Спит... Ну пусть поспит... Может быть, выспится... - но чувствовалось, что он боится, что это напрасная надежда.
Относительно формулы он усмехнулся.
- Конечно, мало кто сомневался, что эзотерики не сами придумали эту формулу, но что позаимствовали ее у Толкователя и что она же привела его сюда, это не пришло мне в голову. Видимо, она сильна. Надо изучить ее повнимательнее, - решил он. - Теперь послушай. Толкователь велел тебе изучать язык. Это правильно. Пока затишье, я как раз хочу послать кого-нибудь с докладом к Отцу-Настоятелю. Иди к нему, расскажешь и заодно возьмешь у него книг, пусть даст тебе, что считает нужным. Математикам ты не нужен, им и я навряд ли пригожусь. А с бою с поэтами ты пригодишься. Хорошо будет, если ты научишься, наконец, молиться; будешь больше похож на воина.
И Аналитик покинул Фронтьеру и отправился вглубь равнины.
Долго шел по равнине, мимо монастырей, далеких и близких колоколен и храмов. Оказывается, монастырей было много. В каждый из них хотелось войти. Притягивали взгляд здания библиотек, конференц-залы, церкви и университеты. Вместе древнее знание и знание будущего. И искусство. Оно было, кстати, единым целым вместе со знанием; они были неразделимы.
Он дошел до центрального монастыря, навстречу ему вышел монах, черты лица которого показались Аналитику смутно знакомыми. Он долго не мог его узнать. Наконец сообразил и застыл потрясенно. Этот монах когда-то был женщиной! В дальнем мире это была женщина, да, и они были знакомы. Аналитик помнил ту женщину... Когда-то даже был неравнодушен к ней.
Не сейчас перед ним был монах весьма аскетического и сурового вида. Аналитику захотелось бежать, чтобы защититься от невольного ужаса.
- Так вот, великое искусство очищает душу от страсти, - сказал монах, как будто продолжал давний разговор. - Посмотри вокруг. Видишь? Тишина. Вот тебе первый критерий великого искусства. Оно допускает тишину. Ты войдешь в храм и услышишь, как поет хор, как играет орган. Это будет и громко, и грозно, и величественно, и прекрасно. Но потом ты выйдешь за стены храма, и будет тишина. И понимаешь, эти две вещи без противоречия сочетаются друг с другом. Они допускают одна другую. Между ними не надо делать выбор.
- Я понял эту мысль, - кивнул Аналитик, - а что это за искусство, которое не сочетается с тишиной?
- А это психоделическое твое, - сказал монах с невыразимым презрением.
- Мое? - переспросил Аналитик. - Почему - мое?
Монах не удостоил его ответа и продолжал:
- То же с картинами, с любым искусством. Картина тогда прекрасна, когда ее можно повесить посреди чистой природы - в поле, в лесу. И она не будет портить окружающего пейзажа. Икону ты можешь повесить везде где угодно. Или текстовое искусство. Текст тогда велик, когда он распрямляет твою душу. И ты переходишь в жизнь выпрямленным и очищенным. Если тебе приходится искажаться, чтобы понять текст, или надо воображать то, чего нет - то это ложное искусство.
Аналитик молчал. Он хотел бы что-то спросить, но собеседник был слишком суров. Ему, жителю центрального пространства, наверное, все, кто приходил с гор, казались запятнавшими себя общением с врагами.
Аналитик очень живо помнил, как рождалось в дальнем мире то искусстве, которое было несовместимо с тишиной. Или - то, которое нельзя было вообразить на природе. Искусство, которое сопровождало носителей извращенного сознания в их крестных путях по наркотикам и психиатрическим больницам. Прекрасные слова о великом церковном хоре, которые совместим с тишиной, если смотреть под определенным углом - это не более чем благоглупость.
- А всех, кто мешает тишине - задушить, - вслух подумал он. - И оскорбляющих природу истребить.
Велико то искусство, которое сделает несчастного счастливым, а не всего лишь запретит ему быть несчастным и тем ограничится.
Монах поморщился.
- Ты к Отцу-Настоятелю? - спросил он. - Входи.
Сомнения, видимо, были написаны у него на лице. Отец-Настоятель потрепал его по голове.
- Прости его, - сказал он Аналитику о монахе. - Он чересчур резок. Бедных больных людей дальнего мира надо лечить, а не истреблять. Ты же понимаешь, что Творец призвал в мироздание человека затем, чтобы человек ставил преграду хаосу? Не пропускал в мир энтропию. Хранил порядок. Больной человек не хранит порядок. Нужно большое здоровье, чтобы его хранить. И искусство, которое лечит человека, лечит и мир. Человек должен быть хранителем мира, а искусство - хранителем человека. А от психоделического искусства люди хотят, чтоб оно изменяло им жизнь, давало альтернативу.
- Там такая жизнь, - сказал Аналитик, - что нет никакого смысла ее сохранять. И редко кто в дальних мирах вообще понимает, что фронт проходит между порядком и хаосом. Там другие битвы.
- Битва всегда одна, - сказал Отец-Настоятель. - Но видится она по-разному.
Аналитик рассказал Отцу-Настоятелю про битву, про формулу, про разговор с Толкователем, опять про формулу. Тот грустно вздохнул:
- Все только начинается. Вам предстоят съехавшие поэты, и это не самое страшное по сравнению с тем, что предстоит математикам. Они ведь, в отличие от вас, очень мирный народ. Но на них пойдут философы, точнее, те, кто называет себя философами, и начнется борьба за то, чтобы математическое мышление выжило как таковое, ибо его объявят произвольным, как игра в бисер, и даже смогут многое доказать...
- Скажите, - спросил Аналитик, - как совместить это все: Фронтьера борется сначала с эзотериками, потом с психоделическим искусством; математики - с философами науки; когда я ловил случайные бомбы, они были про астрологию, нейролингвистическое программирование и тому подобное; вы говорите, человек поставлен бороться с хаосом. У меня, Владыко, не создается связный образ врага.
Тот улыбнулся. У него была приятная улыбка.
- А связный образ друга у тебя создался? - спросил он.
Аналитику предстал веер ликов: могучий Первый, удалой Второй, усталый Толкователь, мудрый Отец-Настоятель, суровый монах - бывшая женщина, уже не говоря о громкоголосой дружине разведчиков. Нет, все были разные. Он покачал головой.
- Иногда я сомневаюсь, а имею ли я право здесь быть. Сам-то я из друзей ли? Из наших ли? Я не нахожу в себе общего ни с кем.
- Ты из наших, - ответил О.-Н. с улыбкой. - Не находишь общего? Ну как же? Ты же человек редкой тишины.
О.-Н. протянул ему книгу. Это был сборник текстов: тексты богослужений, избранные проповеди, толкования, священные предания, избранные жития святых (все святые были незнакомы), благочестивые рассуждения, рождественские сказки и заупокойные молитвы.
- Вот, выучи наизусть, и пока не выучишь, на Фронтьеру не возвращайся, - велел он. - Когда выучишь, по крайней мере, будешь видеть своих. Врагов и так распознаешь. У нас тут их сразу видно.
Аналитик хотел узнать это теоретически, в краткой формуле. Однако не спорить же было с Отцом-Настоятелем. Поклонился, поцеловал ему руку и пошел учить.
Ему хотелось быстрее на Фронтьеру, и он посвящал учению все время, только ходил на службы. Служил сам Отец-Настоятель, и это было не так как в маленьких монастырях, ближайших к Фронтьере. Здесь службы были огромные. Начинал интуитивно понимать смысл прекрасного искусства, хотя не настолько, чтобы сказать своими словами. Слова монаха были самые точные: искусство совместимо с тишиной. Вот здесь, в центральном монастыре, он воочию видел искусство, которое переходило в тишину постепенно, которое было одним целым с ней. Если бы тишина звучала, она звучала бы так как оно.
А вот мелодии рока и авангарда не таковы. Да и многие классические мелодии тоже. Но как-то не поворачивается язык отказать им в том, что они прекрасны. Получалось, прекрасное равно служит и божественному, и его врагу. Неужто между тем и этим прекрасным совсем нет разницы?
Наконец настал момент, когда он знал всю книгу наизусть. В последний раз постоял на службе и пустился в обратный путь. Книгу на всякий случай прихватил с собой. Прощаясь с монахом - бывшей женщиной, пригласил его на Фронтьеру.
- Нам там, увы, бывает, очень не хватает тишины, может, сможешь нам помочь, - сказал на прощание. Монах ничего не ответил, пожал плечами. Отец-Настоятель сам прислал бы его, если бы это было нужно.
Пока шел, обратил внимание, что вид окружающего изменился. Точнее, изменился его взгляд; он стал смотреть с узнаванием и как бы многомерно. Видел монахов в равнинном монастыре около библиотеки и откуда-то знал, что именно они обсуждают. Видел ученых около конференц-зала и тоже знал. (Проблему реализма-номинализма). Вспоминал истории монастырей и храмов, мимо которых проходил. Их было легко восстановить из того, что было написано в книге.
В голове у него сами собой звучали длинные тексты псалмов.
Когда он подходил к Фронтьере, над ней были знакомо сгустившиеся тучи. Насколько он видел дальние форпосты, там было то же. Кто шел в атаку на этот раз? Он поспешил вперед.
У подножья горы он встретил Толкователя.
- Вы не боитесь сражения? - спросил он.
- Я не собираюсь сражаться, - ответил Толкователь. - Я буду наблюдать, что происходит. Потом спросите у меня.
Аналитик кивнул и поднялся в гору.
Вокруг Фронтьеры стояли монахи. Среди них были незнакомые: снова пришло подкрепление с дальних форпостов. Первого и Второго не было видно, зато был настоятель равнинного монастыря. Он стоял на крыше Фронтьеры, один, лицом к ущелью, и читал по книге ветхозаветные тексты. Те монахи, которые стояли вокруг Фронтьеры, читали псалмы - по очереди вслух, остальное время молча. Видимо, Первый и Второй читали то же самое в здании.
Боевой порядок перед атакой психоделиков.
Аналитик вдруг понял, что Фронтьера неуязвима. Наглухо закрыта от атаки, полностью замкнув смысловую оборону. Взглянув на эти лица, монахов, читающих псалмы, он уже не мог вообразить, какая атака вражеского искусства может достигнуть их слуха. Техника их была отточена до высших пределов. Они молились не как простые смертные, которые то просят Бога об одолжении, то зовут его от скуки, то вспоминают от радости. Эти - ни о чем не просили, ни с чего не звали. Молитва превратилась у них в оборонную крепость, сделанную из мысли. Он понял воочию, для чего нужна техника. Техника молитвы - это как инженерное дело для возведения зданий. Здание должно стоять и не разрушаться от нагрузок. Так же и мысли. Они должны стоять. Вот для чего нужна техника.
Аналитик заколебался и остановился. Настоятель равнинного монастыря стоял на крыше один, значит, он был готов принять атаку на себя. Если эти монахи, несокрушимые на вид, не поднимались, а он поднялся, значит, его сила была еще больше. Может быть, неизмеримо больше. Не нелепо ли пытаться стоять рядом с ним?
Итак, разумнее остаться внизу вместе с монахами. Может быть, Аналитик - все же он был уже закален - смог бы держать оборону как они. Как настоятель - так он ни за что не смог бы держать оборону. Его вышибут.
И он только нарушит неуязвимость Фронтьеры, откроет брешь в обороне, через него ей нанесут рану.
Однако он пошел наверх. Тем более что и монахи сразу расступились, и пустого места среди них не было. И у него было что-то вроде предощущения, что его правильное место наверху.
Внутри Фронтьера как будто вымерла. Аналитик хотел бы увидеть Первого, хотя бы мельком, перед своим первым настоящим сражением. Но не увидел.
И он вышел на крышу.
Он еще никогда не смотрел вдаль с крыши Фронтьеры. На вид она невысокое здание. Но кажется, что смотришь с крыши мира. А какая, должно быть, красота, если обернуться! При взгляде на долину, до самых срединных монастырей. Но он не оглянулся. Настоятель равнинного монастыря рядом с ним громким ровным голосом читал старинные тексты.
Стремительно темнело. Может быть, ему хотелось еще постоять. Смотреть в дали степей, в которых сейчас стлался плотный туман. Когда ясно, может быть, вдали можно разглядеть ледяные поля, по которым пришел Толкователь.
Как сказал Толкователь? Эти степи и болота кажутся степями и болотами только при взгляде с Фронтьеры. Тем, кто там живет, они представляются мегаполисами. Разные слои восприятия? Разные временные интервалы? Ведь каждый мегаполис стоит на таком месте, где миллион лет назад была степь и спустя миллион лет тоже будет степь.
А впрочем, чего умствовать.
Врагов он увидел первый, в то время как Настоятель читал по книге. Они поднимались к вершине горы на клубах плотного дыма. Их ряды освещались вспышками цветного света. Они приблизились стремительно. Раздался грохот музыки. Аналитик только успел понять, где в этой музыке ритм, мелодия, тональность. И его накрыла с головой волна измененного сознания.
Произойти успело немногое. Во-первых, мир осветился ярко-голубым светом. Во-вторых, почва ушла из-под ног, и Аналитик почувствовал себя в затяжном прыжке. А когда он медленно приземлился, земля стала дергаться под ним, и не отдельные места на земле, а синхронно весь огромный мир дергался у него под ногами? Может быть, он слетел с горы?
Измененным состоянием сознания сам человек управлять не может. В этом смысле Аналитик не боролся. У него не было, предположим, аргументов. Про него верно сказал Первый, когда увидел его в первый раз: он так слаб, что не может устоять против ни одной мысли.
Но, удивительно дело, он - не
отдавая себе отчета в том, что делает - сумел каким-то образом установить
мысленный контакт с предводителем врагов. С лидером группы.
Тот играл могучую психоделическую мелодию. Аналитик сначала завороженно слушал.
Следил за ее строем: 7/8 синкопированный ритм и модуляции на последних долях,
такого вроде бы быть не может; но это было прекрасно!
И вот он так следил, следил, а потом вошел в контакт с сознанием музыканта. И тот, еще поиграв, вдруг сбился с мысли и растерянно спросил:
- Как? Почему не то?
(Хотя Аналитик ему ничего не говорил).
И когда музыка смолкла, Аналитик немного пришел в сознание - но не до конца - вспомнил другие мелодии и сказал этому музыканту:
- Тишина. Твоя музыка несовместима с тишиной.
- А зачем?! - воскликнул тот, взмахнул своей гитарой и попробовал заглушить тишину мастерским извержением звуков. Но даже у него самого уже дрожали руки. Он был смертельно подбит.
Тишина - не то соперник, которого можно победить. Она всегда больше. Ею все кончается. В ней можно только почтительно раствориться, а воевать с ней нельзя.
Музыкант опустил гитару. Все остальные также смолкли. Голубой свет сменился обычным, вспышки исчезли. Все кончилось.
Аналитик обнаружил, что он на крыше Фронтьеры, один, а вдалеке в направлении полей рассеиваются несколько облаков тумана. Где музыкант? Он оглянулся, но никого не было. Ему хотелось удержать музыканта, этого гения, автора удивительной мелодии, изменяющей сознание. Ведь тот сразу понял насчет тишины, еще до того, как Аналитик ему сказал. Сразу понял.
Он же не враг, он наш! - думал Аналитик. А может быть, думал так, потому что так и не научился отличать друзей от врагов.
А может быть, и хорошо, что не научился.
Когда он понял, что музыкант исчез навсегда, ему стало больно. Но что делать.
Он пошатываясь стал спускаться с крыши Фронтьеры, чтобы пойти в свою келью и отдохнуть. Он с трудом стоял на ногах.
На лестнице его встретил Первый и обнял за плечи.
- Страшный у тебя метод, - сказал он, ведя его в келью. - Думаю, что никто не мог бы так, как ты - сознание к сознанию. Когда они появились, я отдал приказ о сплошном огне, но мы, наверное, проиграли бы, если бы не ты. Все наши пели, заткнув уши, пели наше: пели молитвы, канты, псалмы. А они, не слушая нас, пели свое. То есть тоже били шквалом. И на их стороне был перевес в громкости. Возможно, пришлось бы отдать часть территории. И тут ты входишь прямо в сознание их солиста, и он замолкает. Я тут же отдал приказ нашим замолчать тоже. Все они тут же кинулись врассыпную.
- Я тоже ранен, - сказал Аналитик.
- Я вижу, - кивнул Первый. - Нельзя контактировать с сознанием напрямую и остаться целым. Теперь ты всегда будешь носить в себе мысль об этом человеке.
- Я не могу поверить, что он враг, - сказал Аналитик. - Слышали бы вы эту мелодию! И он сразу понял насчет тишины.
- А кто говорит, что он враг? - возразил Первый. - Если нет - а вполне возможно, нет - она рано или поздно придет к нам по обычной дороге, по которой все приходят.
- А музыка вражеская, - сказал Аналитик. - Изумительная, но совершенно не та.
- Надо же, вот ты в первый раз употребил эти слова: "не та", - заметил Первый. - Теперь я вижу, что ты воин веры.
Аналитик остался один. Рана болела, а усталость постепенно проходила. В келье была полная тишина. Он вздохнул, взял принесенную из центрального монастыря книгу с древними текстами и стал читать их новыми глазами, потому что воин, раненный в битве, уже никогда не видит вещи так, как раньше.
Потом Аналитик видел, как Первый говорил о чем-то с Толкователем. По-видимому, тот интерпретировал происходящее исходя из своей формулы, а может быть, интерпретировал даже саму психоделическую музыку. Что невозможного? Музыка - это ведь как математика. Он ее, наверное, слышал, но ему, пришельцу из дальних миров, ничего не грозило, и почувствовать он что-то вряд ли мог. Любая дивная музыка не слышится, после того как пройдешь по ледяным полям.
Встретив Толкователя, Аналитик спросил его с горечью:
- Чем лечатся эти раны - когда ты услышал гениальную музыку и сознание к сознанию соприкасался с гением, ее написавшим?
Толкователь рассмеялся:
- Помнишь? Точно так было у Одиссея.
Когда Аналитик подумал об этом, ему стало легче. Есть много причин, по которым положение Одиссея было более безысходно, чем его.
Он вернулся в свою келью, взял молитвослов и стал читать, ища в знакомых строках такую музыку, которая оказалась бы больше, чем вражеская, включила бы ее и дала бы возможность м помощью музыки служить великим истинам, а не воевать с врагами.
И сознание... душа того человека.
И монах - бывшая женщина.
И Первый, Второй...
Аналитик чувствовал, что у него складывается образ врага, образ друга, образ той задачи, которую надо выполнять. Но еще долго он не сможет сформулировать это ясно. Он понял, что у остальных - наверное, кроме настоятелей равнинных монастырей - тоже не было ясного понимания. Именно потому они требовали веры и умения интуитивно различать, "то" или "нет то". Но ясное понимание возможно.
Побывав в бою, он, конечно, научился различать "то" и "не то", но точную формулировку искать лучше не на Фронтьере, а в спокойствии. Теперь он понял, почему Первый сначала так стремился отправить его прочь с Фронтьеры на равнину, почему Второй его вовсе не видел, почему его долго не выпускали наверх. То единственное дело, которое мог сделать только он - найти точную формулу добра и зла - надо было делать не здесь.
Но сердце его было на Фронтьере. И, может быть, у него были какие-то еще задачи, о которых он сам не знал. Может быть, его и ранило не случайно, а так это было надо.
Он не знал. Он читал молитвы, рана болела, а на Фронтьере было пока тихо.